Что такое философия пессимизма? — Нож
Обыденное представление о пессимизме и оптимизме есть у всех — обычно вспоминают выражение о наполовину пустом или наполовину полном стакане. Это суждение может отражать характерный для человека подход или может быть признаком дурного настроения. Однако пессимизм как философское направление не связан с эмоциями и психологическими реакциями. Куда в большей степени представители этого течения размышляли о предельных основаниях мира и человека, из чего вытекал определенный тип мировоззрения и этические выводы.
Коротко говоря, новоевропейский пессимизм предполагает, что человеческая жизнь почти целиком состоит из страданий, количество которых многократно превосходит количество удовольствий, общественная гармония невозможна, а бытие как таковое лишено какого-либо смысла.В результате наш мир оказывается худшим из миров, «человек» звучит не так чтобы очень гордо, а жизнь не имеет безусловной ценности. Как самостоятельное направление мысли пессимизм сформировался к XVIII веку, в XIX веке появились общепризнанные классики этого течения, пессимистами называют себя многие современные мыслители.
Пессимистические воззрения на жизнь можно встретить уже в древности, хотя они отличались от концепций, распространившихся в Новое время. Так или иначе, среди античных философов хватало тех, кто обосновал трагичность человеческого существования и считал, что исторический процесс представляет собой процесс деградации.
Есть распространенный живописный сюжет «Плачущий Гераклит и смеющийся Демокрит» повествующий о том, как эти философы смотрели на общество. Сенека писал: «Гераклит всякий раз, как выходил на люди, плакал, а Демокрит смеялся: одному все, что мы делаем, казалось жалким, а другому — нелепым». На первый взгляд, наибольшим пессимистом выглядит Гераклит Темный, который смущал современников мрачными речами. Но Демокрит тоже разражался неожиданным смехом не из-за беззаботности, а из-за размышлений о тщете всего сущего.
Известный в переложениях Гесиода, Овидия, Вергилия миф о смене «металлических» поколений (начиная с «Энеиды» — веков) описывает утрату изначальной гармонии и благоденствия.
Люди «золотого рода», согласно Гесиоду, были мудры и жили вместе с богами, «со спокойной и ясной душою, горя не зная, не зная трудов». Следующий род, созданный из серебра, отличался гордостью и спесью, уступая предшественникам в уме. За это боги сбросили серебряных людей с Олимпа. Третий генос, медный, был жестоким, склонным к насилию и кровавым междуособным войнам. Затем Кронион создал божественный род героев-полубогов, о которых рассказывается в поэмах Гомера: они были справедливее и лучше прежнего поколения, однако в итоге все равно стали жертвами битв. Себя Гесиод относил к поколению железных людей, и очень об этом сожалел.
В поэме Гесиода история идет от лучшего к худшему, а значит от будущего не стоит ожидать ничего хорошего.
Величайшее, первое благо — совсем
Не рождаться, второе — родившись,
Умереть поскорее, а едва пролетит
Неразумная, легкая юность, —
То уж конечно — мукам не будет конца:
Зависть, гнев, возмущенья, убийства;
И предел всему последний —
Одинокая, больная,
Злая, немощная старость,
Ненавистная, проклятье
Из проклятий, мука мук!Софокл
Трагическое мироощущение греков, изначально выраженное в мифологии и развивавшееся в искусстве и философии, также было связано с представлением о судьбе. По воле судьбы происходят ужасные события, но их причины сокрыты от человека. Об этом повествуют многие античные трагедии: как бы герой ни стремился избежать свершения рока, тот его настигнет. Еще судьба могла покарать человека за хюбрис — дерзновение, брошенный вызов богам. Единственное, что можно сделать в такой ситуации — мыслить философски и примириться с судьбой, воспринимая ее как продолжение естественного порядка.
На фоне упадка полисной системы и связанных с ним кризисов возникли философские течения, уделяющие существенное внимание проблеме страдания.
Стоики, вслед за киниками и скептиками, не верили, что общество возможно переобустроить хоть сколько-нибудь разумным образом, и склонялись к индивидуальному пониманию мудрости. Стоиков, в особенности римских, трудно назвать оптимистами — они исходили из несовершенства жизни. Однако признавая, что мир полон страданий, они стремились к их моральному преодолению, чтобы обрести спокойствие перед лицом невзгод.
Пожалуй, самым пессимистичным античным философом был Гегесий Киренский (Александрийский). Немецкий философ Евгений Дюринг назвал его «отдаленным предшественником Шопенгауэра». Гегесий исповедовал гедонизм, для которого высшим благом считалось наслаждение, однако делал из него специфические выводы. Наше тело всегда будет ощущать боль и нехватку, из-за чего, в свою очередь, страдает душа. А если абсолютного наслаждения не существует, то и жизнь не имеет смысла. Гегесий пропагандировал самоубийство через отказ от пищи. Его перу принадлежал диалог «Умерщвляющий себя голодом», в котором описывались очевидные преимущества подобного решения.
В конце концов, царь Египта Птолемей I Сотер запретил философу публичные выступления на эту тему.
Христианская философия тоже подчеркивала неизбежность земных страданий, например, через идею греха и эсхатологию. Все это уравновешивается идеей воскрешения Христа, дающего надежду на спасение, высшую радость и невообразимое блаженство, которое смогут познать праведники. Правда, только в мире ином. История в христианском понимании направлена к грядущему Царствию Небесному, и в этом плане оптимистична, однако судьба дольнего мира, как и путь всякой плоти, — это драма с известным концом. Поэтому на протяжении Средневековья важным был принцип Memento mori (помни о смерти). На случай же моральных дилемм существовали теодицеи — богословские обоснования того, как всеблагой Бог допускает зло.
Словом, в домодерной интеллектуальной истории хватало пессимизма, а отдельные мыслители того времени доходили в своих построениях до настоящего нигилизма.
Однако эти тенденции существовали внутри религиозно-философской картины реальности. Сакральное трансцендировало страдания, не позволяя субъекту замкнуться в имманентном переживании. В результате даже самые суровые тяготы воспринимались как свершение должного или воплощение божественного замысла. Не случайно философский пессимизм как самостоятельное направление мысли, подчеркивающее отсутствие равноценного горести блага, оформляется вследствие секуляризации, как продукт пострелигиозного времени.
В Просвещении было немало жизнеутверждающих, утопических идей и оптимистической деловитости. Философы-просветители полагали, что разум — основная потенция, заложенная в человека, и его силами можно справиться со всеми неурядицами. Они верили в развитие разумной составляющей человека, социальный прогресс, устранение деспотизма и угнетения. Однако именно запрос на «счастье для всех, даром», равенство и устранение любых форм подавления свободы в итоге приводит к горькому разочарованию и философии пессимизма.
Томас Гоббс и Жан-Жак Руссо, рассуждая о причинах неравенства и зла и о необходимости свободы, приходят к неутешительным выводам. Только в изначальном природном состоянии человек был свободен от любых форм диктата. Но природное состояние неизбежно оборачивается «войной всех против всех», конфликтом воль, которые тяготеют к самореализации и вступают в противоречие. Оказывается, что насилие неизбежно — оно будет либо неуправляемым и множественным, либо будет осуществляться через государственные формы принуждения. Таким образом, утопическое всеобщее счастье и свобода недостижимы.
Несмотря на название, философская повесть Вольтера «Кандид, или Оптимизм» представляет собой пессимистическое сочинение, высмеивающее оптимистическую «веру дураков». Эту веру выражает жизнерадостный идиотизм учителя «метафизико-теологико-космолонигологии» Панглосса, который наставляет юного Кандида. Вольтер жестоко критикует утверждение Александра Поупа и Готфрида Вильгельма Лейбница о том, что «все к лучшему в лучшем из миров», поскольку Бог выбирает наилучшую констелляцию бытия.
Помимо прочего, в «Кандиде» увековечено ужасное землетрясение, разрушившее Лиссабон в 1755 году. Вольтер был уверен, что такое событие вступает явный в конфликт с идеей всемогущества и доброты Бога.
Одним из родоначальников философского пессимизма был Иммануил Кант, упоминавший о «радикальном зле», свойственном человеческой природе. Его источником является принципиальное несогласие между требованиями разума-нравственности и нашим чувственным началом, страстями. Кенигсбергский мыслитель настаивал на принципиальной непознаваемости «вещи в себе» (самой по себе), которую разум никак не может познать в ее собственной природе. Руководствуясь исключительно данными собственных рецепций, мы обречены скользить по поверхности вещей. Кант не оценивал жизнь в негативном ключе, а его труды стали основой для самых разных философских систем (например, на его трудах основано вполне оптимистичное учение Гегеля).
Однако кантовская идея о том, что мир непрозрачен для разума, а за пределами опыта лежит сумрачная «область химер» вдохновила многие теоретиков пессимизма. Именно к идеям Канта некоторые из них возводят скепсис по отношению к ценности жизни и имманентному смыслу существования.
Престиж разума падал, а культурфилософская ситуация становилась все мрачнее. В начале XIX столетия романтиков охватывает Weltschmerz, Мировая скорбь. Это настроение не могло не отразиться на искусстве того времени, для которого переживания были важнее всего. Молодые люди зачитывались «Страданиями юного Вертера» Гете, и сводили счеты с жизнью. Другой персонаж писателя, Фауст, от скуки вступивший в союз с дьяволом, отразил трагизм беспокойного новоевропейского ума, который настолько увлекся вопросом «как?», что забыл про более фундаментальное «зачем?» Ощущение «вельтшмерц» сопровождало последующие поколения романтиков, обретая теоретическую базу в виде уже вполне проработанного философского пессимизма.
Главные пессимисты времен модернизмаФилософия пессимизма в наиболее «концентрированном» виде предстает в эпоху модернизма, период второй половины XIX — середины XX столетия.
В это время определяющим стало ощущение могущественных иррациональных сил, управляющих жизнью человека. Сказалось разочарование в рационализме: любое знание теперь виделось неполным и поверхностным. Самыми известными европейскими пессимистами признаются Артур Шопенгауэр и Эдуард фон Гартман. Также к ним относят Фридриха Ницше. Заслуживают упоминания самый верный последователь Шопенгауэра Филипп Майнлендер и неокантианец Ганс Файхингер.
О мрачных взглядах Шопенгауэра наслышаны даже те, кто имеет весьма отдаленные представления о философии. Пессимизм Шопенгауэра основан на метафизической системе, в центре которой находится учение о единой всемирной воле, которую он противопоставляет разуму. Именно она задает импульс для жестокой борьбы всего живого и неживого — от пожирающих друг друга амеб до сталкивающихся небесных тел, от человеческих войн до столкновения идей. Это кровавая резня без цели и смысла, обрекающая всех участников на мучения.
Воля является единственной самостоятельной сущностью, тогда как разум, интеллект выступает ее орудием и атрибутом.
Согласно «франкфуртскому отшельнику» Шопенгауэру, мир — это представление Мировой Воли, а воли индивидов — ее феномены. Положение человека незавидно, поскольку воля всегда будет порождать терзания.
На Шопенгауэра повлияла восточная философия, в частности, буддизм, который описывает жизнь как страдание, а наивысшим достижением считает выход из круга сансары. Согласно мыслителю, временно избавиться от страданий и борьбы можно с помощью искусства: эстетическое переживание растворяет человека в объекте созерцания, позволяя ненадолго отрешиться от мясорубки воли. Более глобальное решение Шопенгауэр видит в полном отречении от волений, аскетизме: присутствовать в мире нужно диссимилируясь, чтобы избавиться от ярма желаний и страстей.
Философия Шопенгауэра, делавшая акцент на иррациональном, а не на познаваемости реальности, впоследствии послужила основанием для «философии жизни» и ряда экзистенциальных течений.
При жизни философа, в середине XIX века, его пессимизм не находил отклика у общества, увлеченного позитивистскими идеями и натуралистическим оптимизмом. Однако позже у него появились последователи.
Самым последовательным учеником Шопенгауэра, воплотившим пессимистические убеждения собственной жизнью (точнее, смертью), был молодой философ и поэт Филипп Майнлендер. Его пессимизм логически вытекал из метафизической картины мира, которую он представил в труде «Философия избавления».
Согласно Майнлендеру, Бог, понимаемый как Абсолют и безличное Единство, изначально стремился из состояния бытия перейти в небытие. Однако реализация цели (небытия) напрямую была невозможна. Само сознание Бога было препятствием, поэтому он распался, обернувшись множественностью. С тех пор властным стремлением не быть движимы все живые существа и неживая материя, несущие божественную интенцию. Единство гибнет, распадаясь на множественность — неистинное бытие, лишенное трансцендентного измерения: «Бог умер и его смерть является жизнью мира».
Также Майнлендер выдвигал ряд морализаторски-социальных аргументов, хорошо знакомых еще с эпохи просвещенческого пессимизма: стремящийся к полноте бытия человек эгоистичен, эгоизмы неизбежно сталкиваются, их столкновение порождает неравенство и насилие, желание безопасности и порядка ведет к ограничению и закрепощению.
На основе этого онтологического положения и его социальных следствий Майнлендер делает вывод, что добровольный уход из жизни — единственное осмысленное действие, избавляющее от мучений бытия. Такому же курсу с его точки зрения стоит придерживаться всему обществу — осознанное единение с Абсолютом в его стремлении к ничто. Гибель всех людей и культуры позволит довести смерть Божества до логического конца.
Своим единственным трудом Майнлендер сказал все, что хотел. После выхода книги Майнлендер повесился, использовав стопку томов «Философии освобождения» в качестве подставки.
Эдуард фон ГартманКак облака, плывущие ночью осенней
трещат от раскатов грома,
так бушует в моей душе
предчувствие радостной смерти.
Я буду хранить свою боль.
Ты тоже ее ощутишь.Филипп Майнлендер
Гартман стремился последовательно доказать, что пессимизм — это не следствие печальных психологических переживаний, а научная проблема, связанная с онтологическим основанием. Вслед за Шопенгауэром он рассуждал в своей книге «Философия бессознательного» об управляющих жизнью человека иррациональных силах.
Имеется в виду вовсе не то бессознательное, о котором говорил Фрейд, — область инстинктов и подспудных желаний, которые нужно осознать, чтобы жить счастливо. У Гартмана бессознательное представляет собой единое метафизическое первоначало, проявляющееся в актах воли и представления, которые являются чем-то вроде его атрибутов.
Пребывая изначально в состоянии потенции, они в какой-то момент актуализируются в силу бесцельной потребности неразумной воли, которая влечет за собой пассивный разум. Таким образом, действительность — это результат акта слепого бессмысленного начала, что выражается в страдании, которым охвачено все существующее.
Воля всегда приводит к страданию, а разум-предоставление стремится к небытию, чтобы страдание прекратить. Однако в силу своей пассивности разум не может сделать это самостоятельно, используя мир, полный обреченных существ и вещей, для осуществление своих целей. Отчасти эта концепция совпадает с теорией Майнлендера о потребности Абсолюта умереть через жизнь реальности.
Исторический процесс, по Гартману, представляет собой смену одних человеческих иллюзий другими. Сперва человечеству кажется, что достижение гармонии возможно в пределах отдельной человеческой жизни. Затем оно переходит к идее блаженства в посмертии. А затем убеждает себя, что блаженство достижимо как всеобщий проект, который можно осуществить средствами социального и технического прогресса.
Чтобы прекратить страдание, нужно избавиться от слепо волящей воли. Однако Гартман не считал, что индивидуальный суицид что-то изменит в устройстве бытия. Отринув все иллюзии, человечеству следует прекратить действие воли вместе с собственным существованием. Только так будет возможно восстановление изначальной безмятежности.
Фридрих НицшеФилософский пессимизм не всегда вел к отчаянию и воспеванию добровольной смерти. Так, Фридрих Ницше противопоставлял безнадежности волю к жизни, суверенное самоутверждение. В данном случае воля не оценивается негативно, напротив, оскудение этой субстанциальной движущей силы ослабляет и обескровливают человечество, превращая его в посредственных «последних людей». Их конформизм, страх конфликтов, стремление к комфорту и нигилизм (неверие и пассивность) порождают основания для пессимизма.
У Ницше тоже появляется мотив смерти Бога — гибели общего трансцендентного основания, которой соответствует крах классической европейской метафизики.
Признавая апокалиптичность ситуации, философ выдвигает встречный проект пересоздания себя и мира, выражая надежду на будущий витальный взрыв. Хотя Ницше причисляют к корифеям европейского пессимизма, свою философию он называл «веселой наукой». Веселье по Ницше — это «сатурналии духа», который получает надежду на освобождение от долгого гнета и опьяняется выздоровлением.
Ницше не кажутся неестественными всеобщая несправедливость и насилие, которые печалили мыслителей, продолжавших линию просветительского негативизма.
Стремление к гармонии и счастью — иллюзия. Борьба — основа исторического процесса. И что с того?Именно в центре борьбы возможно героическое существование, возможна трагедия, участники которой не испытывают страха и не нуждаются в сострадании. «Герой радостен — вот что ускользало до сего дня от авторов трагедий».
В «Воле к власти» Ницше называет себя «первым совершенным нигилистом Европы, но уже пережившим в себе до конца этот самый нигилизм, — и имеющим этот нигилизм за собой, под собой, вне себя».
Нигилизм здесь выглядит не финалом, а фазой духовного процесса, которую способны преодолеть индивид и культура.
Неокантианец и исследователь Канта Ганс Файхингер предлагает свою версию оптимизма, основанного на пессимизме. В теоретическом плане пессимизм Файхингера восходит к философии Канта и его учению об антиномиях, которые задают границы разуму. Пессимизм в его представлении — это реализм, способность видеть вещи такими, как они есть. Он соглашается с Шопенгауэром в том, что мышление выступает орудием воли и что оно не самостоятельно. Однако статус практического разума дает мышлению новые возможности. Философ признает ограниченность человеческого познания, но относится к этой ограниченности без трагизма, подходя к мышлению и познанию инструментально.
Теория Файхингера о том, как именно человек интеллектуально приспосабливается к решению задач, получила название фикционализма — учения о фикциях, предположениях, которые, пусть и не выражая истину, способствуют удержанию картины реальности.
В оригинале она называется философия «Как-если-бы» (говорим о несуществующих вещах, как если бы они существовали) и охватывает комплекс теоретических, практических и религиозных установок человечества. Знание, таким образом, это система ложных утверждений, которые мы сознательно принимаем для сносного существования. Зачастую поспешно сближаемый с позитивистами-прагмтиками, Файхингер, однако, строит свою гносеологию именно на пессимизме.
В определенном смысле Файхингер придерживался жизнеутверждающей этики. Он полагал, что мир довольно мрачен, но именно готовность переносить страдания делает нас сильнее. «Шопенгауэровский пессимизм стал для меня фундаментальным и постоянным содержанием сознания… Но я не нахожу, что такое состояние сознания ослабляет биологическую и нравственную энергию. Напротив, я принадлежу к тем, которым лишь пессимизм вообще дает возможность вытерпеть жизнь и которым он даже придает нравственную силу», писал он.
Развитие философского пессимизмаВ ходе тяжелых испытаний и культурных пертурбаций ХХ века зачастую даже те, кто не был «профессиональным» пессимистом и не стремился обосновать пессимизм как основное философское миропонимание, были склонны к крайне мрачному мироощущению.
Пессимистом можно назвать чуть ли не каждого писателя «потерянного поколения», хотя самым безжалостным, пожалуй, был автор романа «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанд Селин. Он практически все изображал в мрачном свете, поскольку обрушивался не на конкретные общественные явления, а на саму человеческую природу.
Если классические философы-пессимисты жили в стремительно меняющемся окружении, где индустриализация и кризис представлений о человеке порождали ощущение неопределенности, то ХХ век лишь подтвердил ряд мрачных прогнозов.
Мир стал еще более враждебным по отношению к человеку и его моральным ценностям. Эпизодические всплески позитивной футурологии, гуманистического благодушия и технологического оптимизма не были способны повлиять на преобладающие мрачные настроения.Среди известных философов-пессимистов прошлого столетия — румынский эссеист Эмиль Чоран, известный беспощадной критикой общества и эталонной безжалостностью. В своих многочисленных книгах, полных едких афоризмов, он проповедовал бессмысленность существования и отдавал должное нигилизму и танатологии.
Сумрачный норвежец Петер Цапффе в работе «Последний Мессия» описал четыре основные уловки, с помощью которых люди стараются придать жизни смысл и скрыться от сводящего с ума ужаса бытия. При этом сам он воспользовался последним, четвертым методом — рационализировать ужас, и написал теоретическую работу о пессимизме.
Сегодня идеи философских пессимистов продолжает южноафриканский философ Дэвид Бенатар, который не показывается на публике и не выкладывает свои фото в интернете . В книге «Лучше никогда не быть» он обосновывает свою программу антинатализма — добровольного отказа от деторождения, призванного прекратить появление новых страдающих существ.
В период формирования философского пессимизма новые научные представления о конечности человечества, планеты и Вселенной не только способствовали депрессивным настроениям, но и породили метафизику конца времен. Эту тенденцию можно заметить и сегодня, обратив внимание на одержимость массовой культуры глобальными катастрофами и апокалиптическими сюжетами, отражающими эсхатологические страхи и ожидания.
Популярность апокалиптических тем, пусть даже в форме развлечения, говорит о некоторой катастрофичности мироощущения, свойственного современному человеку.
Трагический пессимизм, который проявляли все упомянутые философы, был наиболее наглядным выражением нарастающих тревожных настроений. Негативные философии свидетельствуют о кризисе культуры, выявляя духовно-интеллектуальные тупики индустриального и постиндустриального общества. Но также они предлагают поставить те экзистенциальные вопросы, которых обычно предпочитают избегать.
Эсхатология: оптимистический пессимизм — Православный журнал «Фома»
—100%
+3 мин.
Код скопирован
Есть известная шутка на тему, кто такие пессимист и оптимист:
Чем оптимист отличается от пессимиста? Пессимист уверен, что хуже, чем сейчас, уже не будет. А оптимист считает, что будет, ох как будет…
Вообще, с оптимизмом и пессимизмом вопрос — это совершенные антонимы, полностью противоречащие друг другу понятия, или, как ни странно, все-таки нет?
У русского мыслителя Константина Николаевича Леонтьева (1831–1891) было такое выражение – оптимистический пессимизм.
Беды и страдания могут оказать человеку великую пользу и послужить его духовному очищению, хотя никакой гарантии, тут, конечно нет. Но ведь сказано же в Новом Завете: «Многими скорбями надлежит нам войти в Царство Божие» (Деян. 14: 22). Также и Апокалипсис, последняя книга Нового Завета, рассказывающая о гигантских катастрофах и гибели мира, заканчивается видением сходящего свыше от Бога Небесного Иерусалима, нового Неба и новой Земли, когда «и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Ап. 21:4). Поэтому, как говорил К.Н. Леонтьев, термины «оптимизм» и «пессимизм», «грамматически или филологически прямо противоположные, в философском смысле не всегда удачно противополагаются друг другу».
Конечно, то же самое можно сказать и о религиозном смысле сочетания этих терминов, что они в каком-то смысле совпадают, если пытаться думать о конце времен с христианской точки зрения. Христианская эсхатология, учение о конце времен, говорит о грандиозной неудаче мировой истории, о том, что вся земная история человечества закончится крахом. Однако этот крах и эта катастрофа будут началом чего-то неведомо прекрасного, вечного и нерушимого, что невозможно представить, вхождением в вечную жизнь спасенного человечества. Так что, как мне кажется, христианскую эсхатологию вполне можно характеризовать этим парадоксальным словосочетанием:
Вообще слово «эсхатология» греческое, дословно оно значит учение о конце или пределе. Прилагательное ἔσχατος (esсhatos) означает «крайний», «последний», «находящийся на краю света». Τα έσχατα — это «последние вещи», которые одновременно и очень страшны, и в тоже время тот последний предел, за которым Бог «
будет все во всем» (1 Кор. 15:28). Кстати. То, что по-русски зовется «Страшным Судом», в других европейских языках называется «Последний суд»: Le Jugement Dernier по-французски, Das Letzte Gericht по-немецки, и т. д.
15:28). Кстати. То, что по-русски зовется «Страшным Судом», в других европейских языках называется «Последний суд»: Le Jugement Dernier по-французски, Das Letzte Gericht по-немецки, и т. д.Для христианства очень органично это одновременное сочетание трагизма, переживания смерти и конца, и в то же время хвалы и ликования. Это мы переживаем в пасхальной радости, когда переживание смерти Спасителя сменяется ликованием о Его Воскресении. Поэтому смерть в христианстве — это не только тупик и предельное наказание (самонаказание) за грех, но и дверь в Царство Небесное.
Читайте также
Об эсхатологическом паникёрстве
Кстати, очень многие ученые и богословы, а также сторонние наблюдатели говорили об особой, высокой эсхатологической напряженности, характерной для Русской Православной Церкви. Есть рассказ о том, как один протестантский пастор знакомился с жизнью русской Церкви и спросил, какой самый актуальный и жгучий вопрос сейчас для Православия? «Конечно, Второе Пришествие», — ответили ему.
Между прочим, это настроение роднит русскую православную духовность с жизнью ранней христианской Церкви, ее эсхатологизмом и ожиданием (чаянием) скорого воскресения мертвых и новой жизни в преображенном мире. Поэтому главный праздник Восточной Православной Церкви — это Пасха, в которою Христос смертию смерть попрал. Первое, главное место тут занимает не тема ада и вечного наказания, адских мук, а радость воскресения. Но путь к нему все равно лежит лишь через многие скорби, через земную смерть: «
И так ли уж странно называть этот аспект христианского учения, учения о неизбежности мук, страданий и смерти земного естества и земной истории — оптимистическим пессимизмом?
На анонсе фото www.flickr.com, Mike Ovchinnikov
Пессимизм | Princeton University Press
Пессимизм претендует на впечатляющее число последователей — от Руссо, Шопенгауэра и Ницше до Фрейда, Камю и Фуко.
Тем не менее, «пессимист» остается ругательным термином — «обвинением в плохом отношении» — или диагнозом несчастливого психологического состояния. Пессимизм мыслится как исключительно негативная позиция, неизбежно ведущая к покорности или отчаянию. Даже когда пессимизм выглядит как абсолютная правда, нам говорят, что он делает худшее из плохой ситуации. Плохо для отдельного человека, еще хуже для вида — кто на самом деле советует пессимизм?
Джошуа Фоа Динстаг знает. В «Пессимизм » он бросает вызов общепринятому мнению о пессимизме, утверждая, что существует непризнанная, но последовательная и яркая пессимистическая философская традиция. Более того, он утверждает, что пессимистическое мышление может обеспечить критически необходимую альтернативу все более несостоятельным прогрессивистским идеям, которые доминировали в размышлениях о политике на протяжении всего современного периода. Выдвигая веские основания для утверждения пессимизма о том, что прогресс не является устойчивой чертой человеческой истории, Динстаг утверждает, что политическая теория должна исходить из этого затруднения.
Он убедительно показывает, что пессимизм был — и снова может быть — философией, дающей энергию и даже освобождающей, этикой радикальной возможности, а не просто критикой веры. Цель — «как пессимистического духа, так и этого увлекательного рассказа о пессимизме» — состоит не в том, чтобы угнетать нас, а в том, чтобы наставлять нас в отношении нашего состояния и укреплять нас для жизни в беспорядке и разочаровании вселенной.
Награды и признание
- Лауреат премии 2006 года за лучшую профессиональную/научную книгу по философии, Ассоциация американских издателей
Джошуа Фоа Динстаг — профессор политологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Он является автором книги «Танцы в цепях: повествование и память в политической теории ».
«Г-н Динстаг стремится спасти пессимизм от философских кулис, куда его забрасывают оптимисты всех идеологий. Книга соблазнительна, потому что пессимисты обычно более увлекательны и интересны, чем оптимисты, и потому, что, как отмечает автор, «Мир продолжает приносить плохие новости».
Почти соблазнительно опустить руки и подписать контракт с Шопенгауэром», — Адам Коэн, 9 лет.0005 The New York Times
«Пессимизм, который Джошуа Фоа Динстаг пытается прославить в своей увлекательной книге, может быть радостным… Философский пессимизм — это этика, предлагающая методы борьбы с ошибочной верой в человеческий прогресс… Его Версия пессимизма — наилучшая, потому что она ведет к активности». — Марк Вернон, Times Literary Supplement
«[Увлекательное] исследование… Пессимизм: философия, этика, дух все его разновидности — культурные, метафизические и экзистенциальные — и анализирует работы некоторых из его главных практиков… Когда г-н Динстаг в своих лучших проявлениях доказывает жизненность и уместность пессимизма, вполне может заставить читателей задаться вопросом, не им следует принять пессимизм как собственную философию» (Джозеф Эпштейн, 9 лет).0005 Wall Street Journal
«Необходимая корректировка безудержного оптимизма или веры в прогресс, наблюдаемую в недавней мировой истории… [C]всеобъемлющий, читабельный и побуждающий к размышлению».
— Library Journal
«Джошуа Фоа» Богатая и тонкая книга Динстага сметает… поверхностное и ограниченное понимание пессимизма, которое неизменно сводит его к чему-то большему, чем просто настроению или черте характера. Пессимизм: Философия, Этика, Дух — работа точной учености. . . . [T] он ценит книгу в ее блестящих нюансах ». — Скотт Маклеми, Newsday
«Галерея несовместимых вещей в Dienstag доказывает, что пессимистов невозможно заставить идти в ногу, даже если они являются последовательной философской традицией. И еще одна вещь, которую успешно доказывает эта насыщенная аргументами, но всегда живая и увлекательная книга, заключается в том, что пессимизм работает лучше всего, когда он отказывается от аргументов в свою пользу и соглашается на горький смех». — Лоуренс Клепп, Weekly Standard
«Эти исследования весьма проницательны. Критик может возразить, что, пытаясь различить пределы мелиоризма, пессимизм не понимает, что сами эти пределы можно различить только задним числом.
Пессимизм может ответить, что это сам по себе является еще одним примером этих ограничений… Настоятельно рекомендуется». — Choice
«Dienstag удается сделать ницшеанский пессимизм привлекательным даже для оптимистов». — Раймонд Б. Марчин, 9 лет.0005 Review of Politics
«Книга Динстага… это не просто исследование политической теории, но и вызов ее современной практике, и за это он заслуживает нашей благодарности… [B] старый, оригинальный и достойный восхищения». —Райан Патрик Хэнли, American Policy Science Review
» Пессимизм было очень приятно читать, и я бы порекомендовал его всем, кто хотя бы отдаленно интересуется этой темой. Использование автором афоризмов в конце книги особенно порадовало. волнение, так как было ясно, что автор наслаждается своим предметом. Работа Динстага творческая и научная, и даже с учетом приведенных выше критических замечаний она хорошо аргументирована и, мы надеемся, откроет пространство, где возникнут дополнительные исследования этой маргинализованной традиции».
—Майкл Брюс, 9 лет.0005 Metapsychology Online Reviews
«В [этой] книге есть многое, чем можно восхититься, особенно [ее] амбициозный масштаб и оригинальный выбор персонажей… мысль, которая пытается переосмыслить историю политической мысли так, чтобы пессимизм стал одним из ее основных направлений». — Аврелиан Крайуту, European Journal of Political Theory
«Кажется, что с каждым днем вера в прогресс становится все менее устойчивой. Пессимистическая традиция, столкнувшись с человеческой ситуацией, не полагаясь на эту веру, предоставляет нам разнообразные ресурсы для продолжения и даже совершения достойных дел.Динстаг оправдывает свою позицию. драматическое заявление о том, что мы игнорировали пессимистическую традицию к собственному обеднению.Но его формулировка этой традиции, как и подобает пессимистическому духу, носит предварительный характер и приглашает других присоединиться к ее исследованию. Ни одна другая книга не похожа на книгу Динстага». — Мелисса А.
Орли, Университет Иллинойса
«Я думаю, что эта книга преуспела в том, для чего она предназначена. Она чрезвычайно амбициозна: она стремится пересмотреть европейскую политическую мысль за последние 300 лет и сделать эту переработку привлекательной для современных читателей. Я согласен с большинством анализы, и во всех случаях они творческие и поучительные». — Трейси Стронг, Калифорнийский университет, Сан-Диего
В защиту пессимизма | Мара ван дер Лугт » IAI TV
Никто не любит пессимистов. Но пессимизм несправедливо оклеветан и неправильно понят. Пессимизм — это не мрачное предсказание будущего, а философское мировоззрение, признающее темную сторону жизни. Вместо того, чтобы рассматривать боль и страдание как несчастливые, случайные явления, пессимизм признает их неотъемлемой частью существования. Это не должно вести к смирению и безнадежности. Действительно, пессимизм в конечном итоге может быть более мотивирующим, чем оптимизм, утверждает Мара ван дер Лугт.
В эпоху, отмеченную столь подавляющим поводом для беспокойства о состоянии планеты и будущем человечества, как наша, слово пессимизм получило удивительное количество негативных отзывов в прессе.
Ноам Хомский в сборнике с говорящим названием Optimism over Despair ставит вопрос об оптимизме и пессимизме как нечто разветвляющееся: мы можем либо с оптимизмом смотреть в будущее, либо мы можем быть пессимистами, т.е. , то есть просто «сдаться». Точно так же и почти одновременно Стивен Пинкер в своей книге Enlightenment Now выступает за веру в прогресс против того, что он считает широко распространенным течением «пессимизма» или верой в упадок культуры.
Как правило, стоит быть хотя бы слегка скептически настроенным, когда сталкиваешься с такими огульными заявлениями, такими разоблачениями того, что очевидно или очевидно широко распространенной прихотью — и мы должны быть тем более подозрительными, когда не приводится убедительных примеров явления, о котором мы все должны так остро осознавать.
В конце концов: кто в наши дни называет себя пессимист с какой-либо убежденностью? Когда пессимизм был «в моде»? А кто сказал, что пессимизм — это то же самое, что верить в упадок или сдаваться в отчаянии?
На самом деле гораздо труднее найти самопровозглашенного пессимиста, чем самопровозглашенного оптимиста, будь то в политике, философии, науке или повседневной жизни, и те немногие примеры, которые мы можем найти, вряд ли когда-либо будут простыми случаями. Так, Джон Грей, возможно, наиболее печально известный своим пессимизмом философ, не будет использовать этот термин без оговорок: «Мне 9 лет».0079 — надеюсь, — пессимистично», — говорит он в программе BBC «Диски необитаемого острова ». Эта осторожность, этот предварительный характер его самоописания и само прилагательное, которое он выбирает, чтобы смягчить его, говорят сами за себя: они раскрывают то, в чем пессимизм часто обвиняют и от чего приходится защищаться. Но вещи, которые мы чаще всего связываем с пессимизмом, далеки от того, чем он является на самом деле; они основаны на смеси опасений, предубеждений и опасений, которые не оправдывают себя.
Ибо правда в том, что пессимизм представляет собой гораздо более богатый, глубокий и интересный взгляд на жизнь, чем позволяет нам увидеть его притупленная версия.
Этика оптимизма и пессимизма
Итак, что такое оптимизм и пессимизм? Стандартная точка зрения состоит в том, что эти термины просто относятся к выбранным нами ожиданиям относительно будущего: оптимист верит, что дела пойдут лучше; пессимист полагает, что все станет еще хуже. Помимо того факта, что это определение неверно трактует пессимизм (равно как и оптимизм) в важных аспектах, основная проблема с таким представлением как оптимизма, так и пессимизма заключается в том, что оно обрекает последний на провал 9 .0109 . Если предполагается, что два прогноза говорят нам, чего мы можем ожидать и, следовательно, на что мы можем надеяться на будущее, то оптимизм, очевидно, побеждает по моральным соображениям. Интуиция подсказывает, что пессимизм ведет к отчаянию, которое, в свою очередь, ведет к смирению: к отказу от .
Это опять-таки альтернативы Хомского: мы можем выбрать либо оптимизм , либо отчаяние (то есть: пессимизм). Если перед нами действительно стоит такой выбор, то Хомский прав, и сама этика выступает против пессимизма. Мы не должны быть пессимистами, если быть пессимистом означает отказаться от нашего общего будущего и от нашего ближнего.
Пессимизм, далекий от веры в то, что все станет еще хуже, в большинстве случаев вообще не имеет отношения к будущему: скорее, это философия, которая пытается дать место темной стороне жизни. , к реальности зла, боли и страданий в человеческом (как и в животном) существовании.
Проблема взглядов на пессимизм, основанных на здравом смысле, заключается в том, что они основаны на ошибочном представлении о том, чем на самом деле является пессимизм в его глубочайших и наиболее значительных проявлениях. Пессимизм, далекий от веры в то, что все станет еще хуже, в большинстве случаев вообще не имеет ничего общего с будущим: скорее, это философия, которая пытается дать место более темной стороне жизни, реальность зла, боли и страданий в человеческом (как и в животном) существовании.
Более того, поскольку пессимизм ориентирован на взгляд в будущее, большинство пессимистов-философов скажут вам, что быть пессимистом значит не ожидать худшего, а скорее ожидать худшего.0079 вообще ничего не ожидать. Пессимизм скорее связан с ограничением того, что мы можем знать о том, что приготовила для нас жизнь. Следовательно, это вовсе не позитивная вера в упадок, а скорее негативная вера, отказ верить в то, что прогресс является данностью. Таким образом, тем людям, которые умно сказали бы: «Я не пессимист и не оптимист: я реалист», пессимисты могли бы ответить, что это просто еще один способ сказать, что они пессимисты, поскольку они воздерживаются от суждений о вопрос о том, что произойдет или не произойдет.
Но этот взгляд на будущее есть лишь второстепенная и производная часть того, чем философский пессимизм является в своем самом пылком и самом интересном проявлении: попытка нарисовать альтернативную картину реальности человеческой жизни. Это не та карикатура, к которой мы привыкли, а бьющееся сердце пессимизма.
Это также его первоначальная концепция.
Причина, по которой пессимисты так яростно возражают против системы оптимизма, заключается в том, что она игнорирует реальность страдания или, что еще хуже, объясняет его. Например, оптимисты утверждают, что мы страдаем, потому что согрешили, или мы страдаем, потому что боль полезна для нас, или мы страдаем по собственному выбору, поскольку у нас есть сила подняться над нашими страданиями. этическое побуждение пессимизма заключается в том, что это не способ говорить о человеческом опыте: это подразумевает отсутствие сострадания к нашим товарищам по несчастью или даже то, что это может усугубить их страдания. Нет утешения менее желанным, чем услышать в своем страдании, что вы страдаете бессмысленно; что вы страдаете из-за своих собственных действий. Это, говорят пессимисты, удваивает страдание с виной.
С другой стороны, оптимисты тоже руководствуются этическими мотивами, их аргумент состоит в том, что пессимисты преувеличивают человеческие страдания, и поэтому они усугубляют страдание, добавляя к факту страдания отражение этого страдания.
Пессимистов теперь обвиняют не только в неблагодарности своему создателю, но и в нравственной слабости: здесь уже есть мнение, что в пессимизме есть что-то отчаянное и безнравственное; что это провал воли.
Эта моральная забота с обеих сторон, на мой взгляд, именно то, что спасает обе философии: она придает им целостность, которой им недоставало бы, если бы они были просто абстрактными соображениями. В нем проявляется чувство вовлеченности, которое принимает несколько форм на протяжении всей традиции, полностью раскрываясь в вопросе о том, как чутко и внимательно говорить о человеческом страдании: как найти язык сострадания и утешения, который, тем не менее, соответствует широте нашего опыта. . Это также то, что придает согласованность обеим традициям, которые определяются именно их этической оппозицией друг другу. Таким образом, то, о чем Вольтер и Руссо в своем знаменитом споре по поводу лиссабонского землетрясения, на самом деле спорят, — это не абстрактный философский вопрос о том, живем ли мы в лучшем из всех возможных миров, а правильное обоснование утешения, а также надежды.
Последнее слово Вольтера Поэма о Лиссабоне Бедствие это, как известно, espérance .
Пессимизм призван помочь нам найти какое-то утешение в том, что наши страдания не случайны и не исключительны, а являются неотъемлемой частью нашего существования в этом мире.
Таким образом, трагедия состоит в том, что на протяжении всей истории философии и вплоть до наших дней обе традиции не смогли распознать это этическое стремление в противнике и по-настоящему серьезно отнестись к противоположной философии. Отсюда разделение, которое сохраняется и сегодня даже в самом обыденном использовании терминов оптимизм и пессимизм; отсюда и карикатуры, возникшие с обеих сторон, особенно связанные с пессимизмом.
И все же человек, наиболее ответственный за дурную славу пессимизма, также является философом, чье имя наиболее тесно связано с пессимизмом: этот архи-пессимист Артур Шопенгауэр.
Влияние Шопенгауэра (плохое)
Причина этого в том, что Шопенгауэр в своем утверждении, что жизнь отмечена глубоко и главным образом страданием, поскольку страдание есть самый конец жизни, приводит нас к точному заключению чего больше всего стараются избежать современные пессимисты: что мы должны перестать утверждать жизнь и вместо этого обратиться к смирению.
Чтобы достичь «спасения», по мнению Шопенгауэра, мы должны радикально отвернуться от этого существования, что означает отвернуться от наших удовольствий, а также от наших страданий. Мы должны отказаться от счастья как от нашего идеала и выйти за пределы самих себя, своих желаний и особенно нашей воли, чтобы выйти за пределы мира.
Такого рода покорность, преследуемая мрачными аскетичными размышлениями, как будто подтверждает интуитивное представление о пессимизме как о своего рода безнадежности, философии отказа от . Это также поднимает два вопроса, которые затрагивают самую суть дурной репутации пессимизма. Во-первых, не является ли такой философский мрак очень сильным аргументом в пользу самоубийства? Во-вторых, не означает ли это, что мы должны просто перестать заботиться обо всем, включая наших ближних? Такого рода вопросы привели к дурной репутации не только конкретной разновидности пессимизма Шопенгауэра, но и пессимизма в целом. И все же Шопенгауэр был первым, кто ответил на эти вопросы способами, которых должно быть достаточно, чтобы изменить наше мнение.
Пессимизм не только не отговаривает нас от этических или политических действий, но и мотивирует нас.
Прежде всего: это не аргумент для самоубийства. Самоубийство, говорит Шопенгауэр, не есть ответ на проблему, поставленную существованием. Осознание реальности пессимизма должно поставить нас на путь философского и духовного просветления, на котором мы научимся понимать иллюзорность большей части наших знаний и даже нашей собственной идентичности: того, что отличает нас от других людей. Пессимизм призван помочь нам найти какое-то утешение в том, что наши страдания не случайны и не исключительны, а являются неотъемлемой частью нашего существования в этом мире. Истинное смирение для Шопенгауэра — это попытка достичь спасения, победив себя, что можно сделать, только живя в признании нашего человеческого состояния, а не выбирая вместо этого смерть (хотя то, что именно подразумевается здесь под «спасением», остается несколько загадочным). .
Что касается второго вопроса, Шопенгауэр вовсе не делает этику невозможной, он хочет, чтобы его аргумент стал основанием этики: возможно, нет ни одного философа, который придавал бы такое большое значение этическому механизму симпатии или сострадания, как Артур Шопенгауэр.
. Его центральная идея заключается в том, что, выходя за пределы нашей индивидуальной воли и следуя этике личного смирения, мы признаем, что в глубине души мы все связаны реальностью, которая больше и сильнее, чем наша индивидуальная идентичность; следовательно, я признаю ваше страдание своим страданием, вы признаете мое страданием своим, и мы все захотим сделать все возможное, чтобы уменьшить страдания, которые мы видим в мире (как человеческом, так и животном). Таким образом, становится невозможным отвернуться от страдания на том основании, что оно не I страдающих: для Шопенгауэра тождество и индивидуальность иллюзорны, так что страдание одного существа должным образом принадлежит всем существам. В то время как оптимизм, по Шопенгауэру, закрепляет нас в наших личных интересах и желаниях и делает нас нечувствительными к страданиям других, пессимизм обосновывает этику крайнего сострадания, страдания с другим и чувства с другим. Далекая от прославления страдания, это чрезвычайно сострадательная философия.
Истинная «доброта сердца», говорит Шопенгауэр, «отождествляет все существа со своей собственной природой».
Обнадеживающий пессимизм
Конечно, все еще есть причины испытывать дискомфорт почти по всем аспектам шопенгауэровской философии пессимизма, и особенно по поводу его этики покорности, полного отказа от всякой надежды на счастье. Шопенгауэр называет это покорностью, но звучит это скорее как отчаяние.
Вопреки этому, многое можно сказать об оптимистической этике, которая призывает нас искать во всем хорошее, светлую сторону; тот, который предостерегает нас от чрезмерного сосредоточения на том, что Шопенгауэр назвал «ужасной стороной жизни», чтобы мы не потеряли сердце и надежду, чтобы мы не утратили свою способность к добру и доброте и самой радости. Такая этика напомнила бы нам, что мы всегда должны верить, даже в самые мрачные времена, что все может стать лучше — это точка зрения, которую Шопенгауэр не допускает, хотя другие пессимисты ее поддерживают.
Это также то, к чему стремится Хомский в своей хвалебной речи об оптимизме 9.0079 над отчаянием. Вопрос в том, действительно ли он имеет в виду оптимизм или, скорее, надежду .
Значит, они не могут идти вместе? Может ли существовать такая вещь, как обнадеживающий пессимизм, , как предполагает Джон Грей (что для многих из нас покажется оксюмороном), — и может ли такой обнадеживающий пессимизм не выполнять те же задачи, что и оптимизм Хомского, и выполнять их лучше? Я думаю, что можно и нужно.
Глубоко ошибочно предполагать, что пессимизм — это то же самое, что фатализм или сдаться, тем не менее, это предположение обоснованно. Это озабоченность, выраженная наиболее четко Хомским, заключается в том, что если мы будем слишком убеждены в том, что все будет еще хуже, что бы мы ни делали, мы в конечном итоге вообще ничего не будем делать. Но, как я уже говорил, дело вовсе не в пессимизме, если его правильно понять. Если даже это направление пессимизма, наиболее ориентированное на покорность (версия Шопенгауэра), сохраняет глубокую этическую направленность; если даже здесь признание страдания в мире тесно связано с обязательством уменьшить это страдание, то о пессимизме это говорит нам о том, что это философия, считающая себя заряженной высочайшим этическим потенциалом.
Суть пессимизма вовсе не в том, чтобы отговорить нас от этических или политических действий, а в том, чтобы мотивировать нас.
Что еще более важно, фаталистическая озабоченность, поднятая Хомским, идет в обоих направлениях и одним и тем же лезвием рубит оптимизм. Если можно сказать, что пессимизм рискует демотивировать, то можно также сказать, что если мы слишком оптимистичны, слишком убеждены в том, что в конце концов все будет хорошо, что бы мы ни делали, мы в равной степени ничего не делаем. Зачем беспокоиться о такой сложной проблеме, как изменение климата, если мы уже верим, что в конце концов все уладится само собой; что прогресс победит? Как такое отношение мотивирует нас больше, чем серьезное отношение к реальности ущерба, к разумности должного беспокойства?
Это, конечно, столь же несправедливое представление об оптимизме, как и противоположное мнение о пессимизме. Опять же, точка зрения, стоящая за точками зрения и философиями, заключается в их этическом стремлении: обе они направлены на общую ориентацию, которая состоит в том, чтобы придать смысл страданию, предложить надежду, а также утешение; и, по крайней мере, до некоторой степени попытаться улучшить условия жизни людей, насколько это возможно.
Разница между обеими традициями заключается в приоритетных видах моральных источников. Чтобы продолжить пример изменения климата, оптимисты считают, что мы будем лучше мотивированы, если будем опираться на истории успеха человечества, такие как новые технологии и огромный человеческий потенциал для изменений и инноваций, не слишком сосредотачиваясь на причинах, которые у нас есть для отчаяние. В отличие от этого, пессимисты считают, что этика не только требует, чтобы мы отдавали должное реальности страданий и зла (включая возможность надвигающейся катастрофы), но и что это именно то, что побудит нас хотеть изменить ситуацию: как раз признание ужасного положения дел в мире необходимо, чтобы побудить нас к действию. Таким образом, разногласия в конечном счете касаются того, что больше всего способно морально парализовать нас: чрезмерное преувеличение наших способностей или, скорее, наших вместимостью ?
Хотя многие черпают надежду из веры в то, что наше счастье полностью в наших руках, это не просто послание надежды.
