Маша Москалева и мир вокруг нее. Как девочку наказали за антивоенный рисунок
Весной 2022 года шестиклассница Маша Москалева, жившая в городе Ефремов Тульской области, нарисовала на уроке антивоенный рисунок. Школа вызвала полицию, вскоре против ее отца Алексея Москалева завели дело по статье о «дискредитации армии» – за антивоенные комментарии в сетях.
Москалев с дочерью, которую он воспитывает один, уехал от преследований в город Узловая, но в марте 2023 года его отправили под домашний арест — до суда, а Машу – в центр для несовершеннолетних.
В суде учительницы школы давали показания о «дискредитирующих» постах Москалева в соцсетях. Накануне приговора Москалев бежал из-под домашнего ареста. Заочно суд приговорил его к 2 годам лишения свободы. Вскоре было объявлено о задержании Москалева в Беларуси.
Перед побегом Москалев передал для Маши письмо: «Машенька, держись, пожалуйста… Если кто-то из наших родственников захотят взять опекунство над тобой, соглашайся, это лучше, чем находиться в приюте».
В начале апреля Машу Москалеву, – как сказано, с ее согласия, – передали матери, которая поначалу отказывалась принять дочь, но затем передумала. Ранее она обещала «отбить» у дочери «политику, антипропаганду и рисунки».
Перед вынесением приговора Маша Москалева написала отцу письмо: «Папа привет, я очень прошу тебя, чтобы ты не болел и не волновался. Со мной все хорошо, я очень люблю тебя, и знай, ты ни в чем не виноват, я всегда за тебя и все что ты делаешь – правильно… Знай что мы победим, что победа будет за нами, что бы ни случилось, мы вместе, мы команда, ты лучший. Ты мой папа, самый умный, самый красивый, самый лучший папа на свете. Знай – лучше тебя нету. Прошу тебя – только не сдавайся… Love you, ты герой. Мой герой».
Маша и мир, в котором она живет – в фильме документального проекта «Признаки жизни».
Монологи друзей и защитников семьи Москалевых
Через детей повоздействовать на родителей, которые неправильно родину любят
– По этому поводу писатель сказал: «Да, во всем виноват товарищ Сталин, но кто же написал четыре миллиона доносов?» Сейчас у них спроси, каждая скажет: мы не писали.
Учительница ИЗО пожаловалась на рисунок. После этого обратили внимание на семью, решили посмотреть, что из себя папа представляет. Оперативная разработка ФСБ, с поддержкой полиции, а потом передали в Следственный комитет. Это не случайность, это система. Если есть возможность через детей повоздействовать на родителей, которые неправильно родину любят, почему бы не повоздействовать?
– Началась история с того, что ребенок нарисовал рисунок, по его словам, в школу пришла полиция, началось преследование семьи. Рисунок о том, что девочка против войны. Из-за этого рисунка начались проблемы у семьи. Полиция их заметила, просмотрела все соцсети папы, началось преследование за антивоенную позицию папы.
Дядьки в касках, масках, – ей всего 12 лет было, – ее увезли, допрашивали. С подачи тех, кто должен защищать, – педагогов
Верх цинизма, взять и ребенка лишить отца, пусть даже папу закрыли под домашний арест, папе даже некому принести продуктов.
У Маши психологический срыв тоже был. Представляете, эти дядьки в касках, в масках, – ей всего лишь на тот момент 12 лет было, – ее увезли, допрашивали. Причем увезли с подачи тех, кто должен защищать был детей, – это педагоги.
1 марта Машу поместили в центр (для несовершеннолетних. – Прим.). Я туда звонила, заведующая мне сказала: да, Маша у нас. Я попросила ее позвать к телефону, она сказала, что ребенок не хочет ни с кем общаться, она ждет папу. Но я в это не верю. Маша за последнее время в связи с этими событиями очень резко повзрослела, она адекватно воспринимает ситуацию, у нее все телефоны были записаны в блокноте, часть номеров она знает наизусть. Ребенок не мог нам не позвонить. Она ждет, она знает, что папу забрали, естественно, она ждала нас. Фактически, получается, ребенка лишили всяческого общения с близкими людьми. Мы удостовериться, что Маша там и что с ней все в порядке, никто не можем.
Даже преступников не лишают родительских прав, если он не угрожает своему ребенку.
Мама не участвовала в ее жизни, а сейчас забирают единственного родителя
Государство, получается, в лице наших чиновников лишает ребенка единственного родителя. Она и без того была до этого травмирована, что мама не участвовала в ее жизни, а сейчас забирают единственного родителя, и ей государство наносит непоправимый психологический вред, после которого ребенок может просто не восстановиться.
– Наш город маленький, провинциальный, но в основном так везде и есть, как и у нас тут.
Есть люди отдельные, сидящие по квартирам, в своих домиках, иногда обсуждающие что-то на кухне и тихо, шепотом между собой. Я маленький человек, что я могу, я ничего не решаю, там есть умные люди, они это все знают, а я вот такой, не трогайте меня, как бы не было хуже. Какая-то выученная беспомощность.
У меня в голове не укладывается, как можно за рисунок какой-то вызвать полицию. Какое должно быть общество, что ты боишься рисунка ребенка? Когда мы отпускаем ребенка в школу, то будем думать: а как бы он что-нибудь не то не нарисовал? Какую личность мы вырастим, когда мы будем проговаривать, – тебе в школе, не дай бог, вот это нельзя, или вот это, или не скажи это? Где свобода мыслей? Кого мы вырастим?
Адвокат рассказывал, что ходил к ним домой, говорит, повсюду рисунки Маши. Такое уютное место, несмотря на то что папа один ее воспитывает.
Ему конкретно сказали, что если вы обратитесь в СМИ, то вас посадят, а девочку заберут в приют
Мы с Алексеем долго разговаривали, он рассказывал о семье своей.
Важно не упустить Машу из внимания, не дать системе поглотить ее
Связи с девочкой нет – это самое ужасное. Получается, она сидит взаперти, она не может даже просто поговорить, сказать, как ей там. Она не может ни папе позвонить, ни родственникам, ни с людьми, которые ей знакомы. Я не понимаю: папу под домашний арест, а девочку в тюрьму?
Алексей мне говорил еще в январе, что если Машу возьмет хорошая семья под опеку на время его уголовного дела, то он был бы очень рад, лишь бы были надежные руки, которых волнует эта проблема. Очень важно не упустить Машу из внимания, не дать системе поглотить ее.
Как на Руси наказывали девушек, не сумевших сохранить девственность
Но всё равно возникали ситуации, когда невеста не могла похвастаться своей чистотой. За такой проступок ее сурово наказывали и в деревнях и городах, причём ответственность несла и сама женщина, и её родители. К мужчинам требования были менее строгими, а виновника произошедшего не наказывали. Читайте, как «воспитывали» порченую невесту, как её позорили, и чем отличалось представление о грехе у крестьян и высшего сословия.Деготь, розги и кнуты под улюлюканье отвергнутых женихов
«Порченую» невесту могли жестоко избить. /Фото: cdn2.oceansbridge.com
Наказать девушку, которая не смогла сохранить свою честь, могли очень строго: ворота её двора и ставни дома мазались дегтем или нечистотами, рвали и пятнали грязью белье, саму несчастную водили в одной рубашонке по деревенским улицам. Физические методы порой были очень жестокими. Например, девушка должна была тащить телегу совместно с лошадью, при этом её нещадно били кнутом. Или же вынуждали встать на колени и ползти к столу, за которым сидела родня мужа, чтобы слезно просить прощения.
Родственники мужа при этом хлестали провинившуюся по лицу, пока муж не останавливал действие.
Очень часто организаторами процесса остановились брошенные девушкой парни, отвергнутые женихи или раздувающиеся от зависти подруги. Наказывали не только невесту, но и её родственников. Например, бывали случаи, когда по решению суда отца невесты пороли розгами. Доставалось и матери — её могли запрячь в борону и в таком виде гонять по всей деревне. Если рождался внебрачный ребёнок, согласно церковным правилам, староста должен был провести тщательное расследование. После этого женщине нужно было ползать на коленях вокруг храма, причём сделать это следовало не менее трех раз. В некоторых губерниях порченую невесту венчали только после очистительной молитвы. Но это было гораздо менее болезненно, чем порка розгами.
Крестьянство: ночная рубашка невесты, попытки скрыть грех и лояльное отношение к проблеме
Перед свадьбой у невесты выпытывали, как она себя вела. /Фото: cdn.
sm-news.ru
Итак, женщина могла быть наказана как за потерю девственности, так и за неверность браке. Однако так называемой «порченой невесте» грех прощали во многих случаях, чего нельзя сказать об измене. Например, барчуки часто соблазняли молодых крестьянок, и это сходило им с рук. Можно считать, что материальное благосостояние, которое девушка могла получить после такого события, служило своеобразным отпущение грехов. Но распущенность всегда порицалась и наказывалась.
Чтобы убедиться, что невеста девственница, это следовало проверить, что делалось разными способами. Перед венчанием девушку могли завести в «камору» и строго выпытывать у неё всю правду. Если она признавалась, её подвергают позору. Маленький нюанс: если невеста сознавалась своем падении до того, как её завели в камору, её прощали. Чтобы продемонстрировать невинность, выносили ночную рубашку девушки и показывали гостям, или новоиспеченный муж колотил посуду, давая понять, что всё прекрасно и невеста была невинна.
Иногда мужья скрывали грехи своих невест. В самом деле, что толку от позора и наказания, ведь жена-то уже есть.
Интересно, что самое щадящее отношение к потере девственности до вступления в брак было в дальних поселениях. Например, в Тверской губернии никаких наказаний для девушек не предполагалось. Под Пермью крестьяне вообще относились к этому легко. Под Казанью ходила поговорка что «берут жену с почина». У некоторых девиц с ребёнком, проживавших в Мензенском уезде, наоборот, вероятность выйти замуж была гораздо выше, чем у других. На севере же не существовало позорящих обрядов, но к девственности относились как к большой ценности.
Дворянство и купечество: что важнее, расчет или грех и наказание ссылкой
Купечество и дворянство предпочитало скрывать грехи невесты. /Фото: i.pinimg.com
Достаточно часто крестьяне не обращали внимания на девственность невесты, а главным считали отсутствие дурных привычек, работоспособность, здоровье и отношение жениха.
Среди купцов существовала практика выдачи девицы замуж, чтобы скрыть грех. Богатое приданое, которое давали за девицей, предназначалось для того, чтобы купить молчание жениха и его родни. А вот среди дворян потерявшая девственность невеста становилась настоящей бедой. За дочками полагалось строго следить, с ними не говорили на интимные темы, отбирали романы, в которых этот вопрос поднимался. Они не должны были находиться наедине с мужчиной, конечно, если он не был просватанным женихом. Иными словами, юных дворянок строго контролировали. Существовало даже такое правило: щедро благодарить родителей девушки после свадьбы, если невеста была невинна.
Конечно, неприятности случались и в дворянских семьях. Девушка, которая лишилась невинности, немедленно лишалась родительского благословения. Её могли выслать в отдаленное поместье, в деревню и выдать там замуж за любого мужчину. Даже если он не был дворянином. Забавно, но после того, как дворянка выходила замуж, на её поведение практически переставали обращать внимание.
Священнослужители: не греши, чтобы мужа своего под монастырь не подвести
Если жена изменяла священнослужителю, он уходил в монастырь. /Фото: f22.ifotki.info
Самые строгие правила существовали у духовенства. Невинность невесты будущего священнослужителя имела огромное значение для ее мужа, иначе выпускник семинарии словно измазывался в несмываемой грязи, девушку и её мужа ждало монашество. Или же священника могли лишить сана. Это объяснялось тем, что брак был символом крепкого союза Христа и Церкви, а между невинностью невесты и чистотой церкви накануне второго пришествия проводилась четкая параллель.
От невесты священника требовалась чистота не только в физическом смысле, но и в моральном — обязательна была преданная любовь к Богу, послушание и почитание мужа, только добрые помыслы. После замужества она становилась для окружающих примером нравственности. Изменить мужу означало осквернить его, потому священник в таком случае либо уходил в монастырь, либо ему приходилось остаться в миру.
НУ а уж на самой свадьбе очень важна была фата. Она символизировала именно это, и потому было такое трепетное отношение к ней.
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:
Нравится
Моя средняя школа наказала меня за то, что я сказал, что мужчине нельзя наблюдать, как я раздевал
мнение
Опубликовано
Меня учили, девочки должны говорить, когда что -то делает их чувствовать себя некомфортно, но школе было все равно
К Блейк Аллен | Fox News
NEWТеперь вы можете слушать статьи Fox News!
В детстве меня учили уважать частную жизнь своего тела и говорить, если я чувствую себя небезопасно или если что-то заставляет меня чувствовать себя некомфортно. Сейчас мне 14, и я потрясен, узнав, что не все взрослые воспринимают вас всерьез, когда вы говорите, что не чувствуете себя в безопасности или комфортно.
На самом деле, они могут даже наказать вас за высказывание.
Вот что произошло со мной, когда я сказал, что не думаю, что подростку следует пускать в раздевалку для девочек, где я и мои товарищи по команде раздеваемся и переодеваемся. Я закрытый человек, когда дело касается моего тела, даже в безопасности и комфорте дома. Но в школе, по-видимому, нет проблем с учеником мужского пола, свободно наблюдающим за тем, как мы, девочки, переодеваемся.
Это был разговор, который у меня был со сверстниками в классе французского, который привел меня к неприятностям с чиновниками в средней школе Randolph Union High School в Вермонте. Кто-то подслушал, как я говорил своим друзьям, что чуваку не место в женской раздевалке, и они доложили обо мне содиректорам, несмотря на то, что ученик меня не слышал и не был в классе.
УЧИТЕЛЬ ВИСКОНСИН ПОДАЕТ В ИСК НА ШКОЛЬНЫЙ ОКРУГ ПОСЛЕ того, как его уволили за высказывания против «гендерной идентичности»
Однако споры начались не на уроках французского; Все началось с того, что школа разрешила мужчине, который идентифицирует себя как девушку, участвовать в соревнованиях в женской волейбольной команде.
Когда студент-мужчина вошел в нашу раздевалку, мы переодевались. На некоторых из нас не было рубашки; другие из нас были только в нижнем белье. Естественно, некоторые из нас чувствовали себя неловко и просили студента уйти, но нас проигнорировали.
Я расстроилась после случившегося и позвонила маме, чтобы рассказать ей об этом. Она и несколько других родителей позвонили администрации школы, чтобы выразить обеспокоенность по поводу того, что ученик находится в раздевалке для девочек. Школьные чиновники не только не пытались предоставить нам какую-либо поддержку или действенное решение, они сделали меня плохим парнем за то, что он сказал, что подростку нельзя позволять смотреть, как мы, девочки, раздеваемся.
Разве не следует учить каждую девочку высказываться, чтобы защитить себя в ситуациях, когда она не давала согласия, и быть выслушанной теми, кто в состоянии помочь? Если что-то не так, доверять своей интуиции? Не в моей средней школе. Если вы не соблюдаете политику предпочтительной гендерной идентичности школы, ты плохой парень.
За выражение истинных, здравого смысла, биологических фактов — мальчики и девочки разные и должны уважать личную жизнь друг друга — меня наказали.
Школа начала расследование моих комментариев в классе и запретила всей нашей женской волейбольной команде пользоваться женской раздевалкой. Содиректора уведомили меня, что я признан виновным в преследовании и издевательствах над «учеником на основании гендерной идентичности целевого ученика». В качестве наказания школьные чиновники сказали мне, что я должен принять участие в «кружке восстановительного правосудия» с координатором справедливости, представить «рефлексивное эссе» и отбыть отстранение от занятий.
НАЖМИТЕ ЗДЕСЬ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ БЮЛЛЕТЕНЬ С МНЕНИЕМ
Итак, с юридической помощью Alliance Defending Freedom я подал в суд на содиректоров и должностных лиц Юго-Западного школьного округа Orange. В тот же день, когда мы подали иск, суперинтендант отменил дисциплинарные меры против меня.
Но я был не единственным, кто испытал возмездие за утверждение простой истины и желание быть в безопасности. Моего отца, Трэвиса, отстранили от тренерской работы за то, что он заступился за меня. Он выразил свое мнение в посте на Facebook, назвав несправедливостью того, что студенту-мужчине разрешили пользоваться нашей раздевалкой и смотреть, как я и мои товарищи по команде раздеваемся: «Он получил бесплатное шоу, их оскорбили», — написал мой отец. И он был отстранен от должности тренера по футболу для девочек средней школы. Итак, мой папа присоединился к судебному иску, оспаривающему несправедливое возмездие школы против нас за то, что мы говорили свободно — за то, что мы говорили правду.
НАЖМИТЕ ЗДЕСЬ, ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ ПРИЛОЖЕНИЕ FOX NEWS
Вместо того, чтобы отстаивать безопасность и неприкосновенность частной жизни девочек, школьная администрация придерживается своего предпочтительного взгляда на гендерную идентичность и будет несправедливо преследовать любого, кто осмеливается думать иначе .
Школа должна уважать права моего отца и меня на свободу слова, чтобы выражать здравое мнение о том, что этот ученик — мужчина, и его нельзя пускать в раздевалку для девочек.
Работа администрации школы заключается в обеспечении того, чтобы каждый ученик чувствовал себя в школе в безопасности. И их работа состоит в том, чтобы прислушиваться к нашим взглядам и уважать их, а не заставлять нас замолчать за то, что мы высказываемся, чтобы защитить себя.
Блейк Аллен — первокурсник средней школы Рэндольф Юнион в Рэндольфе, штат Вермонт.
Наказание женщин, наказание девушек — Нина Бернштейн
Ширли Уайлдер до сих пор носит на себе шрамы, оставшиеся после первых недель учебы в школе для девочек штата Нью-Йорк в Гудзоне, куда ее отправили вскоре после того, как ей исполнилось 13 лет.
На этой старинной открытке изображены молодые женщины, участвующие в пожарных учениях в Школе подготовки девочек штата Нью-Йорк в Гудзоне. «Там были девчонки 15, 16 — ох, как они со мной обращались!» она вспоминает 21 год спустя.
«Семеро из них удерживали меня. Они взяли битое стекло и порезали мне руку, потому что я не хотел ложиться спать с одним из них. Но персонал посадил меня в яму, потому что я начал драться.
«Темная комната — ни окон, ни экранов, сон на холодном полу», — продолжает она, рисуя руками коробчатую камеру. «Вожатые били тебя, как мужчину. Был отдел модификации поведения. Нам приходилось мыть коридоры и ванную на четвереньках тряпкой. Мы были никем».
Один из сегодняшних коттеджей, где сейчас находится мужская тюрьма. Здания из красного кирпича бывшей школы для девочек в Гудзоне стоят на утесе площадью 168 акров с видом на долину реки Гудзон, между горами Катскиллс и Беркшир. Теперь это мужская тюрьма. Старое ограждение из цепей и колючей проволоки, которое удерживало здесь около 200 девушек во времена Ширли Уайлдер, было заменено 16-футовыми двойными заборами, увенчанными петлями из остроконечной ленты. Но четырнадцать кирпичных «коттеджей», в которых жили от 25 до 30 девушек, почти не изменились с тех пор, как самые старые из них были построены более века назад.
Рядом с грунтовой дорогой есть небольшое кладбище. Могилы спрятаны в кедровой роще на краю лесистого оврага, указатели так наклонены зимними оттепелями, что кажутся почти разбросанными. Здесь дико растет ландыш; маленькие изящные зеленые листочки пробиваются сквозь жесткую траву и исчезают в темных зарослях крутого обрыва. На обветренных надгробиях нет ни дат, ни эпитафий; только девичьи имена, выцветшие из голого известняка.
Пятнадцать надгробий до сих пор стоят на обрыве возле учреждения. Некоторые из погибших были младенцами, другие их матерями.Лиззи Френч. Нелли МакГоверн. Анна Шабергер Джулия Кун. Мэри О’Брайен. Хелен Пир.
— Как будто тебя выбросили, — бормочет начальник тюрьмы в тишине, где дюжина имен немых свидетелей поколениям никем, проходившим через те же ворота, что и Ширли Уайлдер.
Кто лежит в могилах под кедрами? В одной истории, переданной бывшими воспитателями своим сыновьям-охранникам тюрьмы, это мертвые младенцы, рожденные девочками, заключенными здесь давным-давно.
По другой версии, которая годами использовалась для запугивания живых детей, это девочки, убитые при попытке к бегству.
«Говорили, что если ты убегаешь, собаки настигают тебя в лесу», — вспоминает Том Танни, который был последним начальником тренировочной школы перед тем, как ее закрыли в 1976 году. «Знаешь, — добавляет Гейл Смит, его бывший помощник, который до сих пор работает в государственном отделе по делам молодежи: «Если дети плохо себя ведут, с ними что-то случается, и их здесь хоронят».
Кажется правильным, что младенцы и плохие девочки должны сойтись в мифологии затерянного кладбища. Эта связь лежит в основе происхождения этого учреждения, и она преследует историю устройства детей, от исправительных учреждений и приютов для подкидышей до агентств по усыновлению и «центров стационарного лечения». Это скрытое звено в недавнем возрождении идеала приюта во времена возобновившихся нападок на социальное обеспечение и незамужнее материнство.
Определение приемлемого женского поведения любой эпохи пересекается с ее стандартом изъятия детей и формирует свои версии альтернативной опеки.
Американская реформа системы защиты детей долгое время колебалась в этом звене, натыкаясь на экономические реалии (например, замещающий уход всегда стоит больше, чем семейные субсидии) и на непреложные факты детского развития: потребность в интенсивной человеческой привязанности, травма детства. разлуки, быстрое превращение вчерашних детей в сегодняшних детородных.
Центральная идеологическая головоломка в политике социального обеспечения заключалась в том, как примирить карательное «сдерживание» зависимой бедности родителей, особенно женщин, с обещанием равных возможностей для бедных детей. Чем сильнее желание дисциплинировать общество, тем сильнее привлекательность схем, которые утверждают, что спасают бедных детей, забирая их из их несостоятельных семей.
«Так легко ненавидеть взрослых, — размышляет Танни. «Когда приходили дети, мы говорили: «Ох уж эти ужасные родители». И все же это те же чертовы родители, которые прошли через мое учреждение в детстве».
Когда каменные и кованые ворота впервые распахнулись здесь 7 мая 1887 года, это место называлось Домом приюта для женщин штата Нью-Йорк.
Но «убежище», как и «коттедж», может ввести в заблуждение. Раскопать историю этого учреждения — значит просеять слои таких эвфемизмов, осадок, оставленный последовательными волнами широкомасштабных реформ, и обнаружить, что бескомпромиссные реалии, лежащие под ними, оставались удивительно стабильными на протяжении ста лет.
Первыми сокамерницами, вошедшими в ворота, были две местные женщины, осужденные за проституцию – «самые непристойные женщины, которых можно назвать», как сообщает Hudson Daily Evening Register. Одну описали как «испачканную голубку», замужнюю женщину по имени Минни Хетцель, с «респектабельными родителями, которых она ежедневно позорила, и с мужем, который не хотел и не мог жить с ней». Другой была Мэри Шермерхорн, девушка из соседнего городка Киндерхук. «Что касается девушки из Шермерхорна, у нас нет никаких сведений, кроме того, что она была «плохой девочкой» без шансов на исправление», — сообщила газета, прежде чем перейти к рекламе дамских шляпок.
Семьдесят лет спустя серия из трех частей в «Нью-Йорк Дейли Ньюс» была озаглавлена «Последняя остановка для ПЛОХИХ девчонок». «Хадсон — это то место, куда отправляется «плохая девочка», когда никто другой ее не возьмет», — написала штатный репортер Китти Хэнсон, приведя в качестве примеров «Мэйбл, незамужнюю мать двоих детей, которой всего 14 лет» и «Эрда, слоняющаяся по барам в 12 лет». , сексуальный преступник в 13 лет». Сериал был пронизан намеками на необузданную сексуальность: дачный «домохозяин», вынужденный запретить прямые юбки, потому что жители носят их «так туго, что швы на трусиках видны»; «хриплый смех полудюжины девушек в спортивных костюмах» во время бейсбольного матча на закате, где «между подачами они задыхались и визжали в кувырках и борцовских матчах» под звуки «неизбежного ритм-энд-блюза, который кажется найти пульс этих детей, которые не подчиняются».
Не требуется никакого очень изощренного феминистского анализа, чтобы распознать через щекотливое пуританство таких рассказов, что Хадсон служил отчасти проводником патриархальной власти над «распущенными» женщинами, от «испачканной голубки», залетевшей в курятник ее мужа, до «своенравных Подростки в бегах.
Поколения местных девочек помнят, что их сдерживали в соответствии с угрозой школы обучения, если они были непослушными.
Как и многие другие газетные истории о «плохих девочках» до и после, 1957 сериал утверждал, что те, что были в его время, были хуже, чем их предшественники, и предупреждал о растущей тенденции к более «мужским» преступлениям насилия со стороны молодых девушек.
Но пятнадцать лет спустя, когда Ширли Уайлдер прибыла в Гудзон, 90 процентов ее сокамерников по-прежнему были «людьми, нуждающимися в присмотре» — прогульщиками, беглецами и выброшенными из приемных семей. Подобно Ширли, сбежавшей из жестокого дома без матери, многие оказались там по умолчанию, потому что ни частное агентство, ни родственник не взяли бы их.
«Это было ужасно, история этих бедных детей», — вздыхает Нэнси Скалера, бывшая смотрительница коттеджей; ее сын, по совместительству мэр Гудзона, работает охранником в мужской тюрьме, где один заключенный утверждает, что отбывает срок в комнате, где он родился.
«Их домашняя жизнь — можно было почти понять, почему им пришлось бежать».
Ни один дом в Гарлеме, который Ширли Уайлдер знала, не соответствовал идеалам домашнего порядка, комфорта и безопасности среднего класса.
В риторике учреждения ее коттедж должен был заполнить этот пробел. Но спуск от риторики к реальности был пропастью.
Облупившаяся краска, потрескавшаяся штукатурка и зияющие дыры на стенах. Кухня, столовая и общая комната для 25 жителей коттеджа находились в грязном подвале. В 20:30 их заперли в отдельных спальнях. В темное время суток перед побудкой в 6:30 сон прервал настойчивый стук, когда девушки, которым нужно было в туалет, пытались привлечь внимание персонала. Длинный список правил, прикрепленный к каждой двери, включал: «Никогда не покидайте свою комнату, не получив предварительно разрешение дежурного персонала. (Стук в дверь.)»
В списке было еще 33 основных правила, некоторые общие, некоторые странно специфичные. «Не проявляйте неуважения к любому персоналу»; «Не разговаривай без нужды после того, как молитвы произнесены».
«Никогда не используйте ненормативную лексику»; «Не стирайте белье утром, только когда оно испачкано». Если нарушил правила, были правила наказания — «Не разговаривать при отбывании камерного заключения — правило тишины».
«Хотя широко распространено мнение, что учреждение, организованное по системе коттеджей, обеспечивает физическую среду для домашнего уюта, неотъемлемым фактом является то, что коттедж, в котором проживает двадцать или более заключенных, никогда не может быть похожим на домашний, независимо от того, сколько домашних штрихов добавлено. », — заключила социолог Роуз Джалломбардо после изучения Гудзона и двух подобных исправительных школ для девочек на Западе и Среднем Западе между 19 и 19 веками.68 и 1973. «Чувство принуждения, присущее массовой жизни под регулируемой властью, пронизывает институты.
«Лица, не знакомые с повседневной работой, наивно предполагают, что сотрудники так называемых лечебных учреждений разрешают ситуации, связанные с нарушением правил, садясь с заключенными, чтобы обсудить их.
Это просто не так. Во всех трех учреждениях первой реакцией персонала всегда была карательная изоляция».
То, что Ширли назвала «дырой», представляло собой часть старого здания больницы, где девочек на несколько дней запирали в одиночных камерах. Причин одиночного заключения было много. «Странное поведение, драки; убегает», — вспоминает Джоанн Конкра, сотрудница в конце 60-х — начале 70-х годов. «Возможно, кто-то получил грустное письмо из дома и угрожал убить себя — твоя мать умерла, тебе 13 лет, тебя заперли, это может быть довольно травмирующим.
Здание старой больницы, где рожали заключенные девушки и женщины. «Комната была обита мягкой тканью. На полу ничего не было. Когда ваше поведение улучшится, вы можете получить матрас. Типа, сейчас 7 часов, хочешь спать на матрасе, успокаиваешься. Ты кричишь, тебе холодно — перестань кричать, мы тебе одеяло дадим.» Потом, скажем, прошло три дня, и она посодействовала, и она начинает приходить в себя, она начинает вести себя по-человечески: Может быть, мы дадим вам простыни.
Перед помещением в одиночную камеру девушек раздевали и одевали в пижамы с застежками-липучками, чтобы они не могли причинить себе вред металлическими кнопками или пуговицами. Часть работы Конкры заключалась в том, чтобы смотреть в глазок каждые десять минут и записывать любое необычное поведение, например, «сидеть в углу и раскачиваться или держаться за колени, или биться головой о стены». Таких ячеек было до 20; когда они были заполнены, комнаты в коттеджах можно было раздеть догола для той же цели.
Столетием ранее одиночное заключение также было предпочтительным методом лечения в Доме убежища. «Хотя новизна учреждения сильно мешала мне в моем стремлении обеспечить строгую дисциплину, — сообщила в ноябре 1888 года Сара В. Кун, первый суперинтендант, — тем не менее, насколько это было возможно в нашем переполненном В тюрьме я пытался изолировать каждую девочку по прибытии от старших заключенных. Иногда, замечая развивающуюся склонность к плохому поведению, я все еще держу ее в одиночной камере, пока не увижу изменений в этом отношении.
Помимо одиночного заключения, в моде содержание в темных камерах, с дисциплинарной диетой и наручниками».
Государственный совет по благотворительности, цитируя отчет суперинтенданта в своем годовом отчете за 1888 год, изо всех сил старался предотвратить любое недопонимание относительно характера учреждения, которое тогда было окружено высоким забором из досок. «Это не тюрьма, и возможные длительные сроки содержания под стражей не предназначены в качестве наказания, а предназначены для того, чтобы дать достаточно времени дисциплине и обучению, чтобы они повлияли на характер тех, кто в них попадает. Это учебное заведение».
Это тема, которая неустанно проходит через историю учреждений, занимающихся восстановлением молодежи. Противоречия формулы подверглись широкой критике к тому времени, когда Ширли Уайлдер прибыла в «школу», где воспитательница из коттеджа следила за порядком с помощью бейсбольной биты, а неоплачиваемый труд в прачечной учреждения превалировал над уроками.
Новая волна историков и социологов и ряд знаковых дел о гражданских свободах в 1960-х годах утверждали, что неуголовные «узники благотворительности» подвергались большему количеству злоупотреблений и большему лишению свободы во имя обращения, чем кто-либо мог оправдать с точки зрения наказания. .
«Для общества ненормально любить социально беспомощных, — предупреждал в 1974 году Айра Глассер, нынешний директор Американского союза гражданских свобод. — Кто любит проблемных детей бедняков? История общественного милосердия — это история жестоких наказаний, унижений, унижений, вторжений и заключений».
72-летний Танни, вспоминая неудачные реформы из спокойствия выхода на пенсию, признается: «Мы причинили много вреда детям, без сомнения. Что делают в интернатах, так это начинают заниматься проблемами, которые не были проблемами до того, как ребенок попал в интернат.
«Все знают, должен ли быть твой фрак в рубашке или нет, и твои волосы причесаны, и должен ли ты ругаться.
Никто не знает, как бороться с сексуальной распущенностью девушки. Итак, вы устанавливаете правила, касающиеся рубашки, ругательств и всего, что вы знаете, а затем вы начинаете наказывать детей за нарушение этих правил. И вы можете сидеть там и видеть, что это ни черта не помогает. Но, — его пронзительный голос становится нерешительным, — я думаю, лучше попробовать.
Поколение реформаторов Танни, окруженное в 70-х годах гражданскими либертарианцами, чувствует себя подавленным негативной реакцией. «Я так рад, что вышел из этого бизнеса, — говорит Танни. «Ничего не изменилось. Маятник качается — я прожил достаточно долго, чтобы увидеть это».
Смит, который работал суперинтендантом исправительного учреждения для девочек недалеко от Олбани, которое заменило Хадсон, видел, как большая часть работы его жизни была сведена на нет. «В отделении [для молодежи] мы годами боролись за то, чтобы уменьшить размер наших помещений, чтобы в них не было больше 100 коек. Теперь мы движемся в обратном направлении.
Некоторым уже более 200. Одному почти 300. Я отчаянно цепляюсь за некоторые изменения, которые мы смогли внести. Иногда они кажутся очень крошечными».
Наше время во многих отношениях напоминает время, когда был создан Хадсонский Дом Убежища.
В среднем классе усилилась тревога по поводу «пауперизма», преступности и распада семьи. Хрупкость американского процветания была обнаружена глубокой депрессией, жестокими забастовками, массовой иммиграцией и беспорядком в городах, перенасыщенных жертвами экономических потрясений. Не желая или не имея возможности бороться со структурными корнями безработицы, новая порода «научных» социальных реформаторов все больше сосредотачивалась на семейных моделях как основном источнике бедности и на предполагаемой роли неизбирательной благотворительности в увековечивании этих моделей. Бедные женщины и дети стали объектами новых интенсивных усилий по созданию политики социального обеспечения, которая способствовала бы общественному порядку.
К 1870-м годам опасения по поводу формирования постоянного класса бедняков и преступников перевернули с ног на голову старый культ истинной женственности: «падшая женщина» рассматривалась как прародительница праздных и порочных поколений, высасывающих ресурсы республики и угрожал ее стабильности.
«Одной из самых важных и самых опасных причин роста преступности, пауперизма и безумия является безудержная свобода, предоставленная бродячим и деградировавшим женщинам», — заявила социальный реформатор Жозефина Шоу Лоуэлл в законодательном собрании штата Нью-Йорк в 1879 году., выступая за создание первого в штате исправительного учреждения для женщин.
Он был нацелен на «молодых девушек аморального характера, заядлых пьяниц или виновных в правонарушениях». До исправительного эксперимента эти молодые женщины — в возрасте от 15 до 30 лет, как правило, осужденные за проституцию или бродяжничество — подвергались срокам от десяти дней до шести месяцев в местной тюрьме или полгода в окружной богадельне. После этого они были приговорены к пяти годам заключения в Гудзоне с досрочным освобождением на усмотрение их опекунов.
«Преимущество этого, — утверждала Лоуэлл, первая женщина в Совете по благотворительности штата, — состоит в том, что, по крайней мере, в течение этих пяти лет она не унижает себя и не наносит вред обществу карьерой вице-президента или прибегая к богадельня, когда нужен отдых в течение нескольких месяцев; и не может она, находясь в убежище, стать матерью существ, которым суждено жить столь же жалкой, как и она, и опасной для общества».
Лоуэлл, который хотел искоренить бедность, а не справляться с ее последствиями, привел примеры женщин из спонсируемого государством исследования обитателей богадельни. Девять из десяти, которые она выбрала, были матерями нескольких внебрачных детей — стереотипными матерями благосостояния своего времени.
С тех пор историки пришли к выводу, что первоначальный опрос был сильно искажен, поскольку в нем не учитывались самые активные пользователи богадельни — молодые люди, которые оставались там на короткое время во время серьезных, часто сезонных, приступов безработицы, которые были неизбежной чертой экономики той эпохи. Это пример того, как доминирующая культурная парадигма может одержать победу над фактами, которые бросают вызов ее предположениям. (Вспомните недавнее правительственное исследование, которое показало, что только каждое четвертое бедное домохозяйство в Нью-Йорке возглавляет мать-одиночка — факт, столь нелогичный в XIX веке.90-х годов, что это не повлияло на риторику, изображающую таких женщин главными носителями бедности.
)
Дом убежища воплотил в себе все противоречия плана Лоуэлла относительно коттеджей, «оборудованных как можно ближе к среднему семейному дому». в тени 96-камерной тюрьмы. Со временем возраст приема сместился вниз; изменено название учреждения; возможная продолжительность заключения увеличилась, хотя причины заключения стали более туманными. В 1904 году, когда он стал единственным учреждением в штате для заключения в тюрьму девочек-правонарушителей в возрасте 16 лет и младше, разрешительный закон распространялся на брошенных детей, детей, которые ходили в танцевальные залы, торговали окурками от сигар или собирали кости из уличного мусора. Действительно, список «главных правонарушений» представлял собой каталог отвращения среднего класса к развлечениям и стратегиям выживания мальчишек в кишащих многоквартирными домами кварталах.
В конце концов словарь, используемый в таких законах, изменился на «неисправимый», «своенравный», «прогульщик» и «нуждающийся в надзоре». Дочерей местных мельников и рабочих заменили дочери иммигрантов – сначала ирландок и немок, затем итальянок и русских евреев.
В 1906 году «еврейских» девочек было так много, что учреждение наняло учителя на неполный рабочий день, чтобы обучать их еврейской религии. Наконец пришли дочери чернокожих уроженцев Юга и «нуйориканцы». Но в ключевых отношениях цели реформации Хадсона оставались прежними в течение 9 лет.0 лет: Бедные, молодые и «плохие» в том смысле, в каком это слово всегда применялось к женщинам — для обозначения сексуального проступка.
В 1950-х годах психолог Глория МакФарланд исследовала младенцев, рожденных заключенными Хадсона, на наличие признаков умственной отсталости, из-за которых они не могли быть усыновлены. «У нас в лазарете было отделение, где младенцев держали до тех пор, пока их не забрали на усыновление или в приемную семью, — вспоминает МакФарланд. «Я не думал, что дети должны быть там. Пройдут недели. У младенцев случился маразм — они были подавлены, потому что девочки не обращали на них никакого внимания».
Маразм – это истощение плоти без органической причины, неспособность развиваться в отсутствие любви, что может быть столь же фатальным для ребенка, как менингит.
Разглядывая тощих, вялых младенцев в кроватках, Макфарланда преследовала мысль о мертвых младенцах на старом кладбище. Она успешно боролась за то, чтобы ясли закрыли.
После закрытия питомника суды перестали отправлять беременных девочек в Гудзон. Затем прибыли Танни и Смит и осудили отсутствие услуг сокамерницам Хадсона, которые оказались беременными. Частные агентства по опеке отказывались их брать. «Некоторым из них практически негде было жить — они находились на улице без дородового ухода. Поэтому мы создали в одном из коттеджей специальное подразделение, где часть девушек могла оставаться в системе», — вспоминает Смит.
«Они не могли оставить своих детей», — вспоминает Джоанн Конкра, которая некоторое время работала в этом подразделении. «Это очень травмировало девочек».
В наши дни, когда количество женщин, находящихся в заключении, растет, детские ясли вновь появились в нескольких тюрьмах, в том числе в Бедфорд-Хиллз, штат Нью-Йорк, основанной на модели Хадсона на рубеже веков.
В наши дни детские дома пропагандируются как инновационное решение проблемы внебрачных рождений и циклов бедности. Чарльз Мюррей, изображенный на обложке журнала New York Times, заявляет, что он не хочет, чтобы общество говорило молодой незамужней матери: «Ты совершила ошибку». Я хочу, чтобы общество сказало: «Ты поступила неправильно».
В конце концов, мы недалеко от Хадсонского дома-убежища.
В каком-то смысле на его старом кладбище хранятся не неудачи учреждения, а только его явные успехи в первоначальной цели: удержать «деградировавших» женщин от деторождения и избавить общественность от бремени их детей. Но кто на самом деле здесь похоронен, младенцы или плохие девочки? Десятилетиями этот вопрос оставался без ответа, мифы, возможно, были бы полезнее, чем правда.
Пятнадцать надгробий все еще стоят. Одиннадцать можно расшифровать. Шесть имен можно найти в свидетельствах о смерти, хранящихся у городского клерка Гудзона. Позже, в кожаных переплетах, хранящихся и забытых в течение многих лет в подвале здания государственного офиса в Олбани, все имена всплывают плавным шрифтом, который заполняет разлинованные и пронумерованные страницы.
Здесь покоится Анна-Луиза Шабербергер, 5 месяцев, умершая 7 мая 1892 года, в пятую годовщину дня, когда распахнулись ворота Дома-убежища. Здесь также лежит Анна Шабербергер, 21-летняя незамужняя мать ребенка, которая умерла при родах своей тезки. Она была сокамерницей номер 338, немецкой иммигранткой и домашней прислугой, осужденной из Йонкерса за мелкое воровство вскоре после того, как она забеременела от неназванного мужчины.
Здесь покоится Нелли МакГоверн, ребенок ирландских иммигрантов из Нью-Йорка, которой было 18 лет и, как говорят, она была замужем, когда умерла здесь зимой 1994 года, страдая от сифилиса и родильной горячки. О ее ребенке нет никаких сведений — или это мог быть Майкл Макговерн, который умер четыре месяца спустя на горе Лоретто, Статен-Айленд, на территории католического приюта, находящегося в ведении Миссии Непорочной Девы?
Здесь лежит Мэри О’Брайен, отправленная в Дом приюта в 16 лет как «обычная проститутка».
Она умерла от туберкулеза два года спустя, 26 сентября 189 г.4, в свидетельстве о смерти ее профессия указана как «домашняя».
Здесь также лежит Лиззи Френч, которая умерла от туберкулеза, когда ей было 17 лет. Ей было всего 14 лет, и она числилась вполне здоровой, когда ее отправили за высокий дощатый забор на перевоспитание; она работала в карамельной лавке в Трое, штат Нью-Йорк, и была осуждена за мелкое воровство за три недели до Рождества 1892 года.
Каким полезным для здоровья показалось место на утесе над рекой основателям, когда они выбрали его. Но к 1899 году в своем 12-м годовом отчете совет управляющих назвал необходимость канализации срочной, «застенки сырые и холодные», «потолки в главном здании и в коттеджах портятся, многие из них А упали, а другие в опасности». ежечасно падать». Более поздние сообщения жаловались на вредную скученность, девочек, спящих в коридорах, и соседний цементный завод, который выбрасывал «ядовитые газы и ослепляющие облака пыли». Снова и снова они умоляли законодательный орган штата о средствах, «чтобы довести институт до реальных целей реформаторского учреждения».
Между тем бухгалтерские книги заполнялись именами и номерами, а иногда выкапывалась еще одна могила.
Юлия Кун. Она умерла в возрасте 20 лет в июне 1893 года при родах, через два месяца после того, как ее объявили «хулиганкой». Незамужняя экономка, наполовину немка, наполовину ирландка, она не оставила никаких записей о том, что случилось с ее ребенком или кто его отец.
Хелен Пир. Она умерла в 21 год весной 1896 года, страдая от сифилиса и «хронического поноса» — вероятно, от сыпного тифа. Изготовитель воротников по профессии, она была осуждена за бродяжничество в Глен-Фолс, штат Нью-Йорк, после горькой депрессии зимой 189 года.3.
К тому времени реформатор Жозефина Шоу Лоуэлл пришла к выводу, что низкая заработная плата и безработица являются основными причинами пауперизма. Она начала поддерживать организованный труд и обязательный арбитраж; она собирала деньги для бастующих швейников; она организовала лигу потребителей, чтобы бойкотировать магазины, которые недоплачивают и перегружают продавщиц.
Но начатый ею «эксперимент» в Хадсоне продолжался. Конечно, огромные журналы условно-досрочного освобождения иногда сообщали, что у освобожденной молодой девушки «все в порядке» — она вышла замуж, работала прислугой в «респектабельной» семье или, что еще более двусмысленно, вернулась к своим родителям. Но большинство записей были менее оптимистичными.
«Несколько месяцев Дора Миллер чувствовала себя хорошо, а затем вернулась к дурной жизни», — это запись о девушке-еврейке, родившейся в Берлине, которая «работала в магазине воротников», прежде чем провести три года в колонии за хулиганство. «Развалилась сразу после окончательного увольнения и теперь ведет себя позорно в Трое», — говорится в отчете о Мейми Кинг, которая провела полных пять лет в Гудзоне. Эдит Деннисон, уроженка Вудстока, «сообщается городскими властями Фейетвилля беременной; [они] хотят вернуть Эдит».
К тому времени, когда Танни и Смит прибыли в 1965 году, старые гроссбухи были сложены в подвале больницы с рядами деревянных ящиков для папок.
