Болезнь и смерть отца Дубровского в романе Дубровский, Пушкин
Главная>Сочинения по произведению Дубровский
30 предложений/ 390 слов
За короткий период своего творчества А. С. Пушкин пополнил русскую литературу огромным количеством жизненных книг. Одним из таких произведений стала неоконченная повесть «Дубровский», опубликованная в 1841 году. Для того чтобы понять, как главный герой лишился всего и остался совсем один в этом необъятном мире, нужно начать с предыстории и с событий, который привели к трагичному финалу. Отец Дубровского, Андрей Гаврилович, принадлежал к категории обедневших дворян, но владел своим внушительных размеров имением и вел честный образ жизни.
В противовес ему показан Кирила Петрович Троекуров — знатный барин, владеющий неслыханным богатством, влиятельным положением в обществе и крутым нравом. В округе его побаивались и старались во всем повиноваться. Один только Андрей Гаврилович по старой дружбе ничего не боялся и был с соседом на короткой ноге.
В моменты тесного общения они даже заговаривали о том, чтобы поженить своих детей. У Дубровского был сын, который служил в Петербурге, а у Троекурова — дочь Мария, о красоте которой знали все в округе.
Однако жизнь распорядилась таким образом, что эти две семьи перестали общаться и стали лютыми врагами. Во время очередной хвастливой выходки Троекурова, Дубровский развернулся, уехал к себе и больше с соседом не водился. Тот, в свою очередь, чтобы наказать старого приятеля и сослуживца за неуважением решил отобрать его имение в Кистеневке. Тем более, его связи позволяли сделать это нечестным путем. В результате через судебное разбирательство родовое имение Дубровского перешло к Троекуровым, после чего старик заболел и слег.
Узнав о тяжелом состоянии отца, Владимир оставил службу и тут же приехал из Петербурга домой. Дома его ждал неприятный сюрприз. Во-первых, отцу день за днем становилось хуже. Во-вторых, от своих крестьян он узнал, что именно стало причиной такого резкого ухудшения состояния отца.
После этого Троекурова он ни видеть, ни знать не хотел. А когда тот, из-за мук совести, приехал мириться с соседом, он его в грубом тоне попросил удалиться. В любом случае, этот визит не прошел бесследно. При виде своего врага, Дубровского-старшего разбил паралич. В тот же день он скончался.
После похорон хозяина поместья, на следующий день приехали судейские чиновники с намерением отобрать Кистеневку. Этого молодой Владимир Андреевич никак позволить не мог. По его приказу кузнец Архип ночью поджег дом. После этого вместе со своими крестьянами Дубровский ушел в лес и организовал разбойничью банду. Главной его целью были, конечно же, Троекуров и его имение. Однако судьбе было угодно, чтобы Владимир полюбил Машу и отказался от мести ее отцу.
см. также:
Другие сочинения по произведению Дубровский, Пушкин
Характеристики главных героев произведения Дубровский, Пушкин
Краткое содержание Дубровский, Пушкин
Краткая биография Александра Пушкина
БОЛЕЗНЬ ОТЦА.
Как знаю, как помню, как умеюБОЛЕЗНЬ ОТЦА
Как это случилось, я не помню. Няня сказала мне, что барин (то есть папа) умирал ночью, что никто в доме не спал — ни мама, ни няня, ни Володя. И что Володя сказал маме в столовой, что он будет ей вместо папы. Нянька плакала от умиления, но мне было смешно и дико слушать — как это вдруг Володя может быть папой? Это была чепуха. Я ничего не понимала. В ту тревожную ночь я крепко спала…
В первые дни болезни меня тоже, видимо, изолировали от всех волнений… Помню уже, когда болезнь отца стала бытом. Она захватила и подчинила себе весь дом…
В квартире тихо, шуметь нельзя. Доктор Лев Сергеевич Бородин — сутулый, красивый, с татарскими глазами и маленькой бородкой человек — каждый день подолгу сидит у нас, иногда ночует. Случается, что приходят сразу несколько докторов, их называют «консилиум». Они все равные — маленькие и большие, толстые и тонкие. Гуськом проходят они в кабинет, а я бегу в переднюю разглядывать их шубы — все на меху и неприятно, незнакомо пахнущие.
В доме тихо. Все делается бесшумно. Запах лекарств проникает даже в детскую. В столовой на выдвижной доске буфета постоянно горит синим пламенем спиртовка. На ней в металлическом ящичке кипятятся какие-то незнакомые блестящие вещички и иголки. Доктор Лев Сергеевич и мама по очереди колют папу этими иголками. Все в доме стало странным и незнакомым. Все заняты, но не мной. Старшая сестра Нина ходит зареванная и совсем не обижает меня.
В доме тихо: папа болен.
Папа болен, но мне не страшно, даже интересно.
Приехала из Юрьева бабушка. Привезла пуховое легкое одеяло и какую-то маленькую розовую атласную иконку. Просто розовая тряпочка, а на ней напечатана икона. Мама недоуменно показывала ее фрейлейн Аделине. Эту иконку надо было класть отцу под подушку, и тогда он быстро выздоровеет. Бабушка проверяла у мамы, лежит ли иконка под подушками. Мама говорила, что лежит, но я-то знала, что не там она лежит, а лежит она у мамы в комнате, в большом зеркальном шкафу, на третьей полке, в саше для носовых платков.
Я это видела собственными глазами, когда мама доставала чистый носовой платок…
Бабушка, Мария Ивановна Луговская, была небольшая, рыхлая, седая старушка. На голове носила наколку из черных кружев. Была добрая, смешливая и слезливая. С собой из Юрьева она привезла диковинный медный кофейник, похожий на самовар, с двумя ручками, кран-тиком и с трубой, в которую Лиза подкладывала уголь из печки…
Бабушка вставала поздно. В широкой распашонке, с маленьким узелком седых волос на макушке (еще без наколки) она садилась одна перед своим кофейником в столовой и выпивала его весь целиком. Она доводила этот кофейник до такого состояния, что из него переставал литься кофий. Даже не капал. Откушавши кофию, бабушка начинала морщить нос, давая понять, что она непрочь чихнуть. Тогда я, конечно находящаяся рядом, должна была быстро вынуть из бабушкиного ридикюля носовой платок и подать ей его со словами, которым она меня научила:
— Салфет вашей милости.
— Красота вашей чести, — важно отвечала бабушка.
— Любовью вас дарю, — говорю я выученную назубок фразу.
— Покорно вас благодарю. — И бабушка с наслаждением чихала.
Я тихонько повизгивала от восторга.
В кофепитии было что-то цирковое, а бабушка со своей лысоватой седой головой и двойным подбородком выступала в роли фокусника. Это было достойно уважения!
Няня тоже относилась заинтересованно к бабушкиному кофепитию. Впрочем, раздевая меня, она говорила восхищенно: «Сегодня утром, однава дыхнуть, старая барыня опять целый самовар кохию усидела».
С юрьевской бабушкой мы сошлись быстро. Первый раз в моей жизни, в нашем доме, у меня появилась подруга, равная мне по интересам. Мы ссорились с ней и мирились. Мы плакали с ней и смеялись. У нас иногда бывали даже небольшие драки. Бабушка научила меня играть в карты, в «пьяницу» и в «мельника», открыла во мне темперамент азартного игрока, и мы жарили с ней целыми днями в эти две игры. Когда выигрывала я, она обижалась, горько вздыхала и, приговаривая: «да что это за беда за этакая», принималась поспешно тасовать колоду, надеясь на реванш.
Потихоньку смерть отступала от постели отца, появилась надежда на его выздоровление. Бабушка стала собираться обратно в Юрьев, где она жила у старшей дочери.
Бабушка уехала, а мы продолжали жить своей жизнью, где все зависело от состояния больного — его температуры, его пульса, его дыхания…
Папа лежал в кабинете на диване, под новым шелковым пуховым бабушкиным одеялом. Лежал на спине, двигаться ему было запрещено. Володя или мама читали ему вслух. Потом гимназический столяр Борис сделал наклонный столик-пюпитр, который можно было ставить на постель. На этот столик клали книгу, он читал сам, а все по очереди (даже я) перелистывали страницы.
Много-много прошло времени, прежде чем отец смог сам листать страницы. Болел он около года (теперь это называется инфаркт, а раньше как-то по-другому).
Ему нельзя было шевелиться, а он был непослушный и непривычный к болезни, да и молодой еще — ему было только сорок лет. Около больного постоянно кто-нибудь дежурил, чаще всего мама. Но иногда днем, когда старшие брат и сестра были в гимназии, а маме надо было ехать в Охотный ряд за покупками, около отца она оставляла меня, потому что, как она говорила, папа меня слушался, а фрейлейн Аделину не слушался.
Мама отзывала меня к себе в комнату и строго спрашивала: «Таня, что ты будешь делать, если папе будет плохо?» И как хорошо заученный урок, я отвечала: «К ножкам горячую грелку, к ручкам горячую грелку, на сердце (вот сюда) холодную, и капельки из синего флакона, а фрейлейн Аделина должна бежать в гимназию и звонить по телефону доктору Льву Сергеевичу» (в квартире у нас телефона не было). — «Все правильно», — говорила мама и уезжала.
Мы оставались одни с папой в большом затемненном кабинете. Он был в моей власти, я была старшая над ним. Он лежал такой большой и грустный, беспомощный и зависимый от меня. Поверх одеяла лежали руки, какие-то голубые, веснушки на них выделялись особенно ясно. На правой руке обручальное кольцо… И голос совсем не его, и никакой строгости в нем и помину не было. Оставлять его в этом печальном виде было невозможно, надо было срочно что-то предпринимать.
Я была маленькая мерзавка и знала уже свою власть над отцом. «Лежи, — говорила я строго, — лежи и не двигайся». — «Мне скучно, Таня», — тихо отвечал он.
— Рассказать тебе что-нибудь, папа?
— Ну расскажи.
— Про что?
— Про что хочешь.
— Может быть, что-нибудь из священной истории? — спрашивала я светским голосом.
— Это было бы недурно, Таня.
В мутных, дымных серых глазах его пробегал голубой огонек. Клюнуло! И я, абсолютно владея собой, выходила на середину комнаты, принимала позу и начинала бубнить преподанную мне нянькой (с ее словечками) историю про Ноев ковчег:
— Ной был мужик с головой.
Отец закрывал лицо газетой, но я видела, я видела, как под одеялом трясся его живот. Этот трясущийся живот заменял мне аплодисменты. Цель была достигнута — он перестал быть грустным.
Чтобы закрепить занятую позицию, я начинала читать стихи из «Светлячка»:
Сын нимфин на море купался
И вдруг чудовищ испугался.
Дитя им палкой угрожает,
Хвостом же слезки вытирает.
Я была уже большая девочка (мне было пять лет) и великолепно знала, что надо говорить не «сын нимфин», а «сын нимфы». Но чего не скажешь, каких нарушений не сделаешь, чтобы лишний раз увидеть шевелящиеся усы, прикрывающие улыбку, и трясущийся живот под одеялом. А главное, надо было рассеять, разогнать, выгнать из кабинета этот угар болезни и безнадежной безрадостности. Да, мама была права, я умела его развлекать! У меня была приготовлена целая программа: чтение стихов, рассказы из священной истории, пение и даже танцы…
Время проходило, а мама приходила, и я гордо удалялась из кабинета в детскую с полным сознанием своей необходимости не только родителям, но и всему человечеству.
БОЛЕЗНЬ
БОЛЕЗНЬ В многотысячный раз апрелем Голубая бредит земля. Подплывает к зыбкой постели Тишина, как тень корабля. «Тридцать девять». Голос — валторна. В тонкой трубке вздыбилась ртуть. Над домами пустой и черный И почти океанский путь. И встаем мы с шатких постелей. Из
I. Предки Гоголя. — Первые поэтические личности, напечатлевшиеся в душе его. — Характерические черты и литературные способности его отца. — Первые влияния, которым подвергались способности Гоголя. — Отрывки из комедий его отца. — Воспоминания его матери
I.
Предки Гоголя. — Первые поэтические личности, напечатлевшиеся в душе его. — Характерические черты и литературные способности его отца. — Первые влияния, которым подвергались способности Гоголя.
— Отрывки из комедий его отца. — Воспоминания его матери
В малороссийских
III. Переписка с матерью во время пребывания в Гимназии: нужда в деньгах; — желание учиться музыке и танцам; — участие отца в направлении способностей Гоголя; — смерть отца; — отчаяние Гоголя; — опасения за здоровье матери; — сроки получения денег из дому; — склонность к сельскому хозяйству и садово
III. Переписка с матерью во время пребывания в Гимназии: нужда в деньгах; — желание учиться музыке и танцам; — участие отца в направлении способностей Гоголя; — смерть отца; — отчаяние Гоголя; — опасения за здоровье матери; — сроки получения денег из дому; — склонность к
Болезнь
Болезнь
В 1908 году, вследствие болезни Меньера, Александр Остужев начинает терять слух и к 1910 году почти полностью глохнет. Чтобы продолжить жизнь в театре, он разработал собственную систему слуховой ориентации.
Евдокия Дмитриевна Турчанинова вспоминала: «Очень рано, в
23. Болезнь
23. Болезнь Профессор медицины Гебхардт, группенфюрер СС и хорошо известный в европейском мире спорта специалист по лечению коленных суставов, руководил госпиталем Красного Креста в Хоэнлихене[220]. Госпиталь располагался среди лесов на берегу озера километрах в 100 к
ГЛАВА 7 1924 Дома в Булони – Малышка Ирина – Поездка в Рим – Болезнь отца – Снова махараджа – Доктор Куэ – В Версале с Бони – Провозглашение императором вел. князя Кирилла – Династический вопрос – Раскол русской церкви – Дом «Ирфе» – Торжественное открытие не состоялось – Мадам В. К. Хуби
ГЛАВА 7 1924 Дома в Булони – Малышка Ирина – Поездка в Рим – Болезнь отца – Снова махараджа – Доктор Куэ – В Версале с Бони – Провозглашение императором вел. князя Кирилла – Династический вопрос – Раскол русской церкви – Дом «Ирфе» – Торжественное открытие не состоялось
Болезнь
Болезнь Во время зимних эпидемий скарлатины и дифтерита тетя вешала на наши нательные крестики, которые мы с Женей всегда носили на шее под сорочкой, маленький мешочек — ладанку, куда зашивала несколько зубков чеснока, что считалось надежным предохранительным средством
Болезнь
Болезнь
Однажды ранним зимним утром, заглянув в детскую комнату, мадам Пуанкаре поправила сползшее одеяло на кроватке маленькой Алины, раздвинула шторы на окне и, склонившись над спящим Анри, обеспокоенно нахмурилась.
Разметавшись, с мелкими бисеринками пота на лице, с
БОЛЕЗНЬ
БОЛЕЗНЬ …Вот уже три дня прошло, как у меня ни к селу ни к городу идет кровь горлом. Это кровотечение мешает мне писать, помешает поехать в Питер… Вообще — благодарю, не ожидал! Три дня не видал я белого плевка, а когда помогут мне медикаменты, которыми пичкают меня мои
69. Болезнь
69. Болезнь 9 ноября 1948 года после длительной поездки в Европу, первой после девятилетнего пребывания в США, Ремарк слег.Болезни не обходили его стороной и до этого дня. Пошаливала печень – у Ремарка развивался цирроз, спровоцированный неумеренным употреблением алкоголя.
3. Болезнь
3. Болезнь
Летом 1932 года, когда девочке исполнилось шесть лет, Глэдис Бейкер всё же решила забрать Норму у Болендеров.
Ребёнку нужна нормальная, а не чужая семья. Решение вроде бы верное. Но Глэдис так и не стала хорошей матерью, и бо?льшую часть времени уделяла своей личной
БОЛЕЗНЬ ОТЦА
БОЛЕЗНЬ ОТЦА Как это случилось, я не помню. Няня сказала мне, что барин (то есть папа) умирал ночью, что никто в доме не спал — ни мама, ни няня, ни Володя. И что Володя сказал маме в столовой, что он будет ей вместо папы. Нянька плакала от умиления, но мне было смешно и дико
Шапиро. Болезнь отца
Шапиро. Болезнь отца Поручили мне сделать книжку, освещающую деятельность пожарных. Председателем ЦК профсоюза работников пожарной охраны был Лазарь Шапиро. Мы познакомились, и он под предлогом работы над книжкой повадился бывать в издательстве. В нашу редакционную
БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ОТЦА
БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ОТЦА
В конце 38-го года папа заболел туберкулезом.
Это и неудивительно — повози-ка целый день воду по городу, сидя на обледеневшей бочке! Его лечили, послали на курорт в Крым. Вернулся поздоровевший, веселый. Помню, привез роскошный подарок — картонную
БАЙКА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, про то, как «свои» коней уводят, про конокрадство вообще и про лошадок отца Ди про лошадок отца Димитрия в частности
БАЙКА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, про то, как «свои» коней уводят, про конокрадство вообще и про лошадок отца Ди про лошадок отца Димитрия в частности — Отож цыган не зря сказал, — усмехаясь, говорил дед Игнат, — шо крадена кобыла завсегда дешевше покупной, яка бы не была погода, хочь в
БОЛЕЗНЬ
БОЛЕЗНЬ
Дорога, как всегда, успокоила Гоголя. Он шутил с Пановым, который с обожанием на него смотрел. Ехали на почтовых, не торопясь, останавливались на почтовых станциях, подолгу пили чай, обедали, отдавая дань кулинарному искусству Ольги Семеновны.
После вкусного обеда
Смерть моего отца дала мне жизнь
Когда мне было 5 лет, я присутствовал в доме друга семьи, когда он умер от рака легких. Мы с мамой обычно останавливались у него дома после школы, чтобы навестить семью и предложить помощь, пока он был в хосписе. Я смотрел фильм, а мама готовила, убирала или помогала чем могла.
Я уверен, что это не было намерением моей мамы, но я оказался там, когда он умер. Опыт изменил меня. Я помню, как моя мама вывела меня на улицу, чтобы дождаться ее на крыльце, а наша подруга, новая вдова, плакала так, как я с тех пор не слышала.
Реклама на ТГК Вскоре после этого опыта (хотя я не устанавливала связь, пока не стала взрослой), я начала бояться. Я боялся всего, что могло быть опасным или убить меня. Я боялся смотреть на рекламу сигарет (это были 90-е), потому что «сигареты могут убить», а если слишком долго смотреть на рекламный щит через улицу от Wendy’s, куда мы часто захаживали после церкви, это могло привести к тому, что смертоносная сила сигарет распространится на людей.
мне.
Я боялся заниматься опасными видами деятельности, которые любили мои братья и сестры, например, кататься на водных лыжах, кататься на самокатах или прыгать с качелей. В основном я боялся ночью. Я лежал без сна в своей постели, боясь закрыть глаза, потому что тогда я чувствовал, как темнота смыкается надо мной.
Я боялся не холода, а отчаянного одиночества. Меня никто не услышит. Никто не придет мне на помощь.
Я думал, что смерть означает застрять во тьме, словно в вакууме. Я боялся не холода, а отчаянного одиночества. Меня никто не услышит. Никто не придет мне на помощь. И я буду лежать там вечно.
По мере моего взросления этот страх смерти и одиночества сменился общей тревогой, смешанной с осознанием того, что мой глубокий страх смерти свидетельствует об отсутствии веры и доверия к Богу.
Не думай об этом
Я недавно прочитал Анну Каренину , и мой страх отразился в главном герое Левине:
Смерть, неизбежный конец всего, представилась ему с непреодолимой силой.
. . . Это было и в нем самом, он чувствовал это. Если не сегодня, то завтра, если не завтра, через тридцать лет не все равно! И что это была за неизбежная смерть, — он не знал, никогда о ней не думал и, главное, не имел силы, не имел мужества думать об этом.
Лучше не стало. Когда мне было 26 лет, я был недавним выпускником медицинского института и ординатором второго года обучения педиатрии. Я работала единственным ординатором в педиатрическом отделении интенсивной терапии (PICU) небольшой общественной больницы. Ранее здоровый 2-недельный ребенок поступил в отделение неотложной помощи и был задержан в приемной. К тому времени, когда бригада скорой помощи снова заставила ее сердце биться и перевела ее в отделение интенсивной терапии, она была интубирована и принимала многочисленные внутривенные препараты для поддержания ее крошечного кровяного давления. У нее был сепсис из-за редкой бактерии, называемой стрептококком группы B. Она дышала еще несколько дней, прежде чем мы прекратили лечение.
Родители оставались с ее телом в течение нескольких часов после того, как у нее остановилось сердце. По своей наивности я пообещал ее матери, что останусь с ее телом, пока не придет коронер. После того, как ее родители, наконец, уехали, мне сказали, что коронер не придет и что кто-то еще придет, чтобы отвезти ее крошечное тело в морг. Стремясь сдержать обещание, данное ее матери, я вызвался забрать ее сам.
Медсестры завернули ее, как мумию, в одеяло, и я понес ее в морг (она была слишком мала, чтобы кататься на кровати). Я прошел по коридору вместе с медсестрой, пришедшей за телом, к двери без опознавательных знаков, мимо которой я уже проходил много раз. В холодной комнате на стальных столах лежало несколько покрытых тел. Мне было приказано положить ее крошечное тело на стальную полку на стене — она была слишком мала для кровати.
Помню, я спросил медсестру, можем ли мы еще что-нибудь сделать. Вот оно. Затем я ушел. Я попыталась заплакать, но ничего не вышло.
Я пытался молиться, но чувствовал себя полностью оцепенелым. Я не мог понять смерть и научился не думать о ней. Я должен был бороться с желанием жалеть себя, быть озлобленным, я был тем, кто должен был работать в эту 24-часовую смену вместо одного из моих сверстников.
Опять у Толстого были для меня слова:
[Левин] не мог даже думать о проблеме самой смерти, но невольно приходили к нему мысли о том, что ему дальше делать; закрыть покойнику глаза, одеть его, заказать гроб. И, странное дело, он совсем похолодел и не сознавал ни горя, ни утраты, тем более жалости к брату. Если он и испытывал в тот момент какие-то чувства к своему брату, то это была зависть к знаниям, которыми теперь обладал умирающий, которых у него не было.
Мой умирающий отец
Когда мне было 33 года, у моего отца диагностировали рак поджелудочной железы. Ожидаемая продолжительность жизни человека с таким типом рака составляет менее 11 месяцев после постановки диагноза, и он не стал исключением.
Мой отец был человеком великой и искренней веры. Несмотря на болезнь, он продолжал молиться и верить в исцеление. Его вера никогда не подводила его, даже когда исцеление не приходило так, как он надеялся. Примерно через два месяца его лечения, до того, как его разум затуманился, мы сидели на его заднем крыльце. Он сказал мне, что ему грустно из-за рака, но он не боится.
Я ответил, что, как ни странно, я также меньше боялся смерти, зная, что он идет впереди меня. Затем он сказал самую глубокую и смиренную вещь: он хотел бы, чтобы это было не так, но он мог видеть, что его диагноз был ответом на многие молитвы, которыми он молился годами. Он молился, чтобы его дети развили глубокую и настоящую веру, и он видел подтверждение этому в разговорах со мной и моим братом.
В последнем полностью осознанном разговоре, который у нас состоялся несколько месяцев спустя, он спросил меня, знаю ли я Притчи 3:5–6 (NKJV), некоторые из его любимых стихов:
Надейся на Господа всем сердцем своим,
И не полагайся на собственное понимание;
Во всех путях своих познавай Его,
И Он направит стези твои.
Он напомнил мне, что нужно жить по этому стиху и верить в благость Господа.
Он хотел бы, чтобы это было не так, но он мог видеть, что его диагноз был ответом на многие молитвы, которыми он молился годами.
«Вера — или неверие — не знаю, что это такое, — но это чувство так же незаметно, через страдание, пришло и прочно укоренилось в моей душе», — писал Левин.
Сейчас мне 37 и приближается третья годовщина смерти моего отца. Когда я думаю о нем, я вспоминаю задумчивого и радостного человека, которым он был в своей жизни, а не худого и физически слабого человека, которым он был в своей смерти.
Впервые я могу честно и с миром в сердце сказать, что не боюсь умереть. Я знаю, что у меня есть два отца на небесах. Я знаю, что мой Небесный Отец отвечает на молитвы по-своему и в свое время. Смерть касается всех нас, но мир и жизнь находятся вне ее досягаемости.
Поскольку Христос ушел в смерть раньше нас, Павел смог процитировать пророка Осию в 1 Коринфянам 15:54–55: «Поглощена смерть победою.
О смерть, где твоя победа? О смерть, где твое жало?» Несмотря на неизбежность смерти, благая весть евангельская означает, что мы можем чувствовать то, что чувствовал Левин: «Неужели это вера?» — подумал он, боясь поверить в свое счастье. «Боже мой, благодарю Тебя!»
В отделении неотложной помощи, больной отец и решение о жизни или смерти
Здоровье|Болен отец, решение о жизни или смерти
https://www.nytimes.com/2010/01/26/health/26case.htmlРеклама
Продолжить чтение основной историиДела
Алисия фон Штамвитц
- 9 0087
К тому времени, когда мой отец приземлился в отделении неотложной помощи, вскоре после часа ночи холодной январской ночью, я был совершенно измотан.
Мы так много раз проходили учения, что, когда мне звонят из дома престарелых и сообщают, что скорая помощь только что уехала, я даже не удосуживаюсь позвонить своим братьям и сестрам, которые живут в других штатах.
Я оставляю на кухонном столе записку для своих детей-подростков, хватаю маленькую сумку, которую уже упаковала для таких случаев, и несусь в больницу по тихим улочкам.
В реанимации я приветствую отца поцелуем. Он сидит в сидячем положении на каталке, изо всех сил пытаясь дышать. Его глаза закрыты, и он не реагирует ни на мой голос, ни на присутствие, но я беру его руку в свою и встаю напротив медицинской бригады. Я отвечаю на их вопросы сокращенной стенографией, которую они предпочитают, исключая местоимения и прилагательные.
«Шестьдесят девять лет».
«Биполярный алкоголик».
«Да, две операции на открытом сердце».
«Нет, после последнего удара он не может много говорить, но его разум в порядке».
Врач меня не обрывает, поэтому я добавляю: «У него тоже прострелена печень, но это не только из-за пьянства. Это потому, что он действительно пытался победить биполярное расстройство и добросовестно принимал литий».
Доктор объясняет то, что я уже знаю: сердце моего отца слабое, его почки отказывают, а легкие наполняются жидкостью.
Во второй раз за шесть месяцев ему нужно вставить трубку в дыхательное горло.
Я киваю, ожидая, пока он продолжит перечислять процедуры и тесты. Вместо этого он делает небольшой шаг назад от каталки и спрашивает: «У вашего отца есть завещание?»
Я замерзаю. Ни один врач скорой помощи не спрашивал меня об этом раньше. Я отвечаю, ровно, да. «У вас есть постоянная доверенность?» Да.
С явным облегчением он смотрит мне в глаза и мягко, но многозначительно спрашивает: «Твой отец хочет, чтобы мы применили крайние меры», — он делает паузу на одно сердцебиение для выразительности, — «зная, что вряд ли ему станет лучше?»
Кредит… Мэтт ДорфманДве медсестры, стоящие по бокам от доктора, ласково смотрят на меня.
Я подавляю нарастающую панику. Я должен сохранять спокойствие. Мне надо подумать. Доктор дал нам шанс, шанс рассмотреть наши варианты.
Я знаю, чего хочу: я хочу остановить безумный цикл госпитализаций и героических спасательных процедур.
Это не помогает моему отцу. Он становится более больным. Он умирает. И я истощен невероятно. У меня нет сил ни на семью, ни на друзей, и моя карьера пострадала. Я хочу вернуть свою жизнь.
У меня возникает острое искушение ответить: «Конечно, нет, мой отец не хотел бы героических мер». Но я сомневаюсь, потому что знаю, что это может быть неправдой. В прошлом он хотел сделать все возможное. Эта ночь другая, но я не знаю, будет ли другой его ответ.
Я смотрю на отца. Трудно сказать, в сознании ли он. Никто больше не смотрит на моего отца. Все внимательно смотрят на меня.
Наконец, я говорю вслух единственное, что, как я знаю, является правдой. «В прошлом мой отец просил сделать все возможное».
Затем я наклоняюсь к отцу и спрашиваю его четким, сильным голосом: «Папа, ты хочешь, чтобы тебя снова интубировали? Сожми мою руку, если хочешь, чтобы тебя интубировали». Я жду, а он не сжимает. Вместо этого он удивляет всех нас кивком головы. Он слаб, но кивок безошибочный.
Одна медсестра хмыкает и драматично закатывает глаза. Другой бормочет: «О, брат, вот опять», — и подталкивает тележку для инструментов из нержавеющей стали поближе к каталке. Доктор, более профессиональный, остается бесстрастным, предлагая мне выйти из палаты. «Трудно смотреть на эту процедуру. Большинство пациентов борются и цепляются, поэтому нам придется использовать ограничения».
Да, я знаю. Я целую отца в щеку, говорю ему, что скоро вернусь, и иду в приемную.
Чего не знают доктор и медсестры, в чем я не решаюсь признаться даже себе, так это в том, что я почти дал им ответ, которого они хотели: разумный ответ. Но я был бы ужасно не прав.
Мой отец так и не выздоровел. Он никогда больше не мог дышать без респиратора, он никогда не вставал с больничной койки, и в конце концов ему понадобился диализ и зонд для кормления. Через полгода он умер от сердечной недостаточности.
Полагаю, решение моего отца было ошибкой. Но это была его ошибка, а не моя.
